Он был узистом широких взглядов,
но мир его был убог и сер.
В казённом кресле лет двадцать кряду
врастал в обшарпанный интерьер.

Когда больничная МарьИванна
вторгалась с описью в кабинет,
порой хотела поставить штамп на
его сутулой худой спине.

Он в белом был и зимой и летом —
не имидж вовсе тому виной.
Шутил, бывало, что в мире этом
не так безрадостно, как темно.

Не то чтоб он так стремился к свету —
не та харизма, не тот задор!
Но становился подчас поэтом,
когда, уставившись в монитор,

следил виском, как с кушетки хлипкой
на свет манящий, в цветной дисплей
слетались бабочками улыбки
счастливых тягостью матерей.

И он, седеющий неудачник,
причастный чуду, едва дыша,
ловил привет от Вселенной в датчик
упрямой пяткою малыша.