Я долго недолюбливал чужбину,
где от саманов* пахло требухой,
где туча на закате гнула спину,
как будто буйвол шёл на водопой.
Не понимал я песен и обрядов,
не принимал на веру всякий жест.
И не скажу, что были очень рады
мне чужеземцы, жившие окрест.
В табачной лавке пахло керосином,
а в женских склянках царствовал сандал.
Протяжный крик слепого муэдзина
в окно, как шар бильярдный залетал.
Ни свой я, ни чужой - всё как-то между…
Казалось, зыбкий жизненный бархан
уходит из-под ног. Одна надежда
была на бегство.
Жёлтый чемодан
поглядывал пытливо с антресоли -
в него я сны уже упаковал,
с бессонницей сдружившись поневоле.
Гудел призывно Северный вокзал,
а я всё медлил, медлил, ждал чего-то,
ходил на службу, пил на посошок,
но посошок не сдвинул ни на йоту
мой переезд в родительский Торжок.
Как будто я прирос уже ступнями
к песочной пыли сбитых мостовых.
И перистые плыли оригами,
не признавая гаваней иных.
Держали камни, шумные базары,
когда /в седьмом колене христианин/
нетрезвый под раскидистой чинарой
я горло драл, как новый муэдзин.
............................................................