Говорят, у болота, в тиши ночной, под засохшей с одной стороны сосной,
прижимаясь к шершавой коре спиной, одиноко сидит принцесса;
я стою здесь без малого сотню лет и заверить могу, что ошибки нет,
хоть давно ни один человечий след не выходит сюда из леса.
Но едва напоит всё вокруг луна одуряющим снадобьем допьяна,
из болота вздымается вдруг волна чёрной гнили и мутной жижи,
а из этой волны – как перо легка – тянет тонкие пальцы ко мне рука,
и смолой застывает мольба в зрачках, чтобы ветку нагнул пониже.

… Мы бежали тогда по тропе лесной, слыша сзади собачьей погони вой,
и бежала принцесса моя за мной, оборвав подол кринолина,
но болото не терпит бегущих ног, здесь судья и палач – наугад шажок,
и подводит печальной судьбы итог леденящая глубь трясины.
Я метался как зверь, я рычал и выл, но согнуть и сломать не осталось сил
искривленной сосны, вросшей в чёрный ил, наклонённую низко ветку,
чтобы бросить туда, где ждала рука, где плескалась в огромных зрачках тоска
и куда наблюдающий свысока добирается очень редко…

Заклеймённый стыдом, колдовством, волшбой и прокушенной в муках насквозь губой,
я оставлен стоять здесь живой мольбой, истекая смолою мыслей,
чтобы помнить о том, что нельзя вернуть, и по-прежнему ветку свою тянуть,
чтобы те трижды проклятые «чуть-чуть» между явью и сном не висли.
Изгибаться, скрипеть, рвать жгуты корней, но тянуться к руке, прикоснуться к ней
и хвоинками пальцы обвить сильней, приникая к ним каждой клеткой,
чтоб, касаясь кривого ствола спиной, посидела принцесса моя со мной,
ощущая, что я всё ещё живой,
даже если засохнет ветка.