Слишком холодно.
Вечер степенно уходит в ночь.
Мать-метелица, может, прокатишься стороной?
Не спасение — шуба и длинный пуховый шарф,
но за пазухой ласково теплится солнцежар.
По весне рвала,
каждый бутончик наперечёт:
лишь раскроется — не удержать, так ладонь печёт.

Меж деревьями бродят, шарахаясь от теней,
без надежды на искру костра или свет в окне,
заплутавшие,
всласть помороченные пургой,
обречённые.
Каждый дрожащий в лесу изгой —
обессиленный, не одолеть ему бурелом.
Но ведуньин дар — алчущим бесам зимы назло.

Не оставит след: ей, легконогой, глубокий снег
стать препятствием вряд ли сумеет.
И в тишине
слышит издали рваные всхлипы и стук сердец —
промороженных,
тщетно  моля́щихся из грудей.

Из-за ворота вынет засушенный лепесток,
засияет он в пальцах манящей к себе звездой.
И под каждый куст, тро́пы посаженный сторожить,
бросит жар-листок — маяком, обещающим жизнь.

Неуверенно схватит, сиянием привлечён,
кроху золота путник, прошепчущий: «горячооо!»
Дрогнет маревом,
рябью покроется,
расцветёт
мрак,
и радугой яркой окутан, в проём ворот
опрокинется навзничь доверчивый дуралей.
Вдруг окажется мухой, застывшей навек в смоле,
или факелом, гордо горя, выгрызая тьму...
Что там, в Пустошах — нынче неведомо никому.

Ложе про́клятых —
вереск,
лаванда
и зверобой.
Возвращаются редко.
Никто, никогда — собой.