никифор молочков и помытое помело

Две семьи, две Судьбы, так Всевышний хотел,
И цветут в двух садах два памело.
- Мама, слышь, как деревья зовутся вон те?
- То - Джульетта, а это - Ромео.

- Он первый мой папа.

И плясало, и пело казачье село...
Nik (ПомЕло)



В тот год не уродил в селе банан,
Грустили и казаки, и казачки.
Один Никифор, словно Томми Ганн,
На сенокосе не жалел мантачки.
Пока о персиках шептались казакИ
И, еле слышно, - о грейпфрутах и помело,
Никеша, мастер слова и руки,
На хуторе искал себе Памелу.
Зачем Памелу - сложно рассказать.
Во дни инфляции он вряд ли был подросток...
Тогда у каждого тинэйджера в глазах
Памела колыхалась.
В девяностых
Никеша седину вплетал в бородку,
Селедку ел, пил квас
И квасил водку.
И процедился сквозь китовый ус
Писательства - в писательский союз.

Так что же ныне, словно песенки куплет,
Пока село не спало и не ело,
Рефреном старым появляется поэт,
Мяукнув под калиткою: "Памела..."
И даже шутит:
"Дездемона, ты помыла
Помело перед сном? Не уронила мыло?"
За эти шутки бьют его бидоном
И называют ласково... Бездонны
Глаза казачек. Прожигают лапоть,
Сулит эдем помельный строгий вид...
Вот так и стал Никифор первый папа
На все село. Никешу будут бить.
И пусть поэта бьют. Он злобно и умело
Поднимет бранных слов тяжёлый щит.
Цветут два дерева. Под первым - крик Памелы,
А на втором -
Никифор верещит.

никифор молочков и карасья терка


да откуда же вас столько: сочувствующих, понимающих,
трогательно-нежно обнимающих
мои исцарапанные плечи

ну откуда же вы выводитесь такие неравнодушные, жалеющие, везденоссующие

вы украли мое одиночество, а мне хочется, хочется, хочется только моего
одиночества. ©

Никифор Молочков идёт с мешком картошки,
Ведром овсянки и бутылкой молока,
Походка у Никифора легка,
Да только на душе сегодня тошно.
Взглянет ли на детей – их женщины родили.
Посмотрит на окно – там бабий силуэт.
О, женщины, скольких вы погубили…
Садится на мешок, задумавшись, поэт:
«А одиночество? Когда ж оно наступит,
Блеснет его холодная звезда?
И в холостяцком отразится супе
Мой строгий взор, густая борода,
Усы, как у Дали, и брови, какуницше?
Картошка! Деформируйся там тише –
Я всё же думаю… Пойми меня, лактоза
(Никифор посмотрел на молоко),
Страшней всего, когда польются слёзы
На милое лицо. Тогда – прощай, покой.
Недавно было: вышел за овсянкой,
Вернулся, а в квартире - двадцать баб!
Решил, что, может, шабаш лесбиянки
Устроили и говорю: шабаш!
(По батарее ломиком постукал
И ключ, что был потяжелее, взял)
Я на диете. Мне давно нельзя.
Расходимся, любезные, по ступам.
Откуда столько вас? Едите здесь и спите,
И даже ссыте, Господи прости!
- Мы писаем, а ссыте Вы, Никифор.
Подобно музам мы пришли расшевелить
Огонь в твоей душе…
Включили Стаса Пьеху,
Потом – Михайлова. И я заночевал.
Куда деваться... Утром – переехал.
Болело всё. И даже голова.
Теперь вот одиночества нехватка.
И – жажда шабаш повторить. Томлюсь
И разрываюсь, словно свиноматка,
Меж двадцатью любимчиками. Хрю-с!».
С неологизмом «хрю-с» пришёл трамвай «пятёрка»,
Поэт с картошкой проскользнул, как вьюн.
«А знаете, у карасей ведь тёрка», -
Сказал кондукторше.
И подмигнул, шалун.