Он садился в поезд. Гудели вены уходящих в долгую ночь путей. Только руки были прикосновенны - и уже нет мальчика холостей.
Только были общими синий иней, фонари, снежинки и провода - и уже нет мальчика нелюбимей за его прощание навсегда.
Обняла предателя и нахала, не журя за дерзкое воровство. Он садился в поезд, а я махала - ни одной слезинки, ещё чего.
Он садился в поезд. А проводница, шириной фигуры закрыв проход, не могла им досыта усладиться, мнилось мне - проглотит его вот-вот.
Он садился в поезд, я провожала. Поезд шёл в какие-то е б е н я. И тоска дрожала во мне, как жало, и зажала брошенность, как клешня. ______________________________________ ______________________________________
Я люблю язык свой – могучий, древний; не мешает всыпать бы мне ремня потому, что вышел состав из Гребни, а пришёл в какие-то Гребеня. . Я в нахала жахнула бы из ружей, под колёса сунула бы клешню мальчика из поезда, но замужней я была. За это ведь срок пришьют.
Я пожала руку мальчишке вяло, он поднялся в поезд, и был таков. И до Гребеней до самых я догоняла с мальчиком вагончик. Без дураков.
…Фух, стоянка поезда – три минуты: обниму предателя и козла. Проводница (все они гребануты) солнышко затмила моё – со зла.
Я б её сослала на Южный Полюс, где Витюша прежний вмерзает в лёд. А мальчишку – на кол. Не успокоюсь. Говорил, что любит. Не любит. Врёт.
