Утром морозным солнце едва ли греет
местных зевак, столпившихся на причале.
Кучка матросов, не протрезвев от хмеля,
ванты и шкоты тянет на скользких реях,
якорь ползёт наверх и скрипит печально.
Скоро исчезнут танцы прибрежных лодок.
Сладко-ворочаясь, ленью зевая уютно,
с шёлка подушки сняв золочёный локон,
смотрит в глаза голубых корабельных окон
пухлый малыш изнутри капитанской каюты.
Волк как всегда последним взойдёт по трапу:
вечный философ моря в игре со смертью.
Тот, кому шторм не раз ледяною лапой
спину похлопал, словно родному брату,
а Посейдон подбрасывал рыбу в сети.
Знает давно команда не понаслышке,
хоть и считает дерзким его и странным,
что над пучиной судно парит, как дышит,
строятся волны стенами, небо крышей,
если штурвал в руках самого капитана.
Съедены солью тиковой палубы доски,
сизый туманный дым островами манит.
Он где-то ближе к рубке через подмостки,
встанет на левых шканцах, почуяв острый
свежего ветра запах и рифов грани
Гребни стальные вспарывая мартин-гиком
и кашалотов гоняя ядром от скуки,
против флотилий вражеских с бранным криком,
с непобедимым рвением, нравом диким,
Веллинкфорд жадно трёт в предвкушении руки.
В схватке морской неистов, озлоблен, бешен,
он выпивает залпом кровавый бочонок,
сколько же раз должен быть - и убит, и повешен,
попросту гнить на дне, но живой и грешный
смотрит на ют, где играется с ветром волчонок.