Она входит легко, бесшумно,
замирает в сиянии лунном,
и рукою с потоком люмен
между кресел бросает клатч.
А он смотрит, как дикий викинг,
на прозрачность её туники,
издавая - то хрип, то рыки,
то немой безнадёжный плач.
Вдоль симметрий оконной рамы,
под обрывками тюли драной,
замечая дождливые шрамы,
переспросит - а что там за ...
Как собак, забивая мысли,
и запутавшись в днях и числах,
он заметно от злости высох,
но скучал по её глазам.
Сам себе уже неузнаваем,
находясь между адом и раем.
Наблюдать, как она играет,
небольшая за то цена,
что глотал её губ туманы,
наслаждался, был сытый, пьяный -
юной, чистой, горячей, пряной.
Он разбился. Она цела.
И теперь он в числе не первых,
а последних, оседлых, нервных,
тех, кому не бывают верной,
хоть всю душу наружу вынь.
И горя, замирая, как евнух,
подавляя желание в венах,
он боится убийственной веры
в искушение её святынь.
А она раздевается молча
и не слушает, что бормочет,
а на утро с гардины клочья
убирает, меняет тюль.
В недопитом бокале скотча
пара мух утопиться хочет.
И она говорит, между прочим,
это лучший его этюд ...