Под утёсом ворчит устало морской прибой,
бродит старый моряк у рассохшегося причала -
одноногий и одноглазый, лицом рябой,
столько выпивший, чтобы и суша его качала,
словно мать качает заплакавшее дитя.
Мне с утёса не слышно, что он бормочет морю,
собиратель недугов, жемчуга и историй...
Для меня только волны шепчут и шелестят,
обнимают утёс, отступают, почти бегут,
как бегут от несчастной любви или прочей дури.
Потемневшее, цвета берлинской сухой лазури,
море лижет утёс, оставляя на берегу
только соль, пропитавшую рыхлый песчаный слой,
только йодистый бриз, поднимающий крылья чаек.
Каждый штрих, каждый всплеск органичен и неслучаен:
кости дохлой рыбёшки, поломанное весло,
хлопья пены, на нём рисующие узор,
подсыхающий крошкой белесой в часы отлива.
- Это кони морские, что чешут о берег гривы -
пересказывал старый моряк свой извечный вздор,
отправляя меня на утёс, говоря: - Реви!
Для пробоины в сердце надежнее нету латки.
Слёзы - соль этой жизни. И жизнь не бывает сладкой,
мне, паршивцу, без моря, а женщине - без любви...

***
Мною брошенный был смотрителем маяка,
не любившим простых и понятных морских историй...
Но, почувствовав соль на кончике языка,
он узнал бы слезу, упавшую в это море.