А когда уходила, верно, помнились ей только руки.
Только кисти - ухоженные и не очень.
Ни глаза, ни слова. Ничего - будь то шляпы, брюки ли…
Только руки. И размытым - не в фокусе - прочее.

В кабаре-нуэ, где бывала часто и долго,
знал, пожалуй, любой, что коктейль она пьёт "Мартини".
Приходила, садилась, блуждала зрачками под полками,
где хозяин держал многотомники поварские.

В чёрном платье. Торшер мягко-синим зауженным
кругом чуть задевал вялость бледной ноги отколе́нно.
"Ни к чему" - знак рукой. И, лишь свет высыхал мелкой лужей,
пианист затевал ворожбу в память Олтону Гленну.

Ми, ля, ре…

"Миллер, - кликнут привычно ангелы. -
Он играет, иди. Твой "…Sreet Blues" без оркестра, но вещь мила".

Но не клавиши, пальцами выпестованные в мел белы,
привлекали Гленна, а эта - подлунная женщина
с непрочтённым лицом без лица под вуалью. Опять она
в небе ликом печальным почудится, где Ла-Манш стал могилой пенной.

Дама пьёт... Чуть кивает рукам, приносящим коктейли... - нам,
созерцающим узницу, выбравшую счастье пленной
долгой памяти. И, вероятно, большой любви.

"Извини, - ангел Миллеру, пряча взгляд. - C'est La Vie"