К тахте турецкой сотню лет
сползал по скошенной стене
ковёр с винтажным лесом.
На стёртых временем стежках
застыли в замшевых прыжках
два тигра над черкесом.

Однажды хрупкая лоза
переросла в барочный сад,
обняв стволы инжира.
Палила свадьба на дворе.
Бесились овцы на горе
от солнечного жира.

С лугов, хмельных от пчёл и ос,
остробородый хатийос
смотрел, улыбкой залит,
как холит юная жена
новорождённых жеребят
с янтарными глазами.

Звенели счастьем зеркала.
Нежнее птичьего пера
слова слагались в песни.
Их ветер эхом нёс окрест.
Сплетались дни,
нательный крест,
звезда и полумесяц.

Менялись царства и цари,
замки ржавели на двери,
тревожно ныли петли,
земля ломалась пополам,
дом умирал и оживал
на откружившем пепле.

И снимок свадебный желтел,
метались боги между тел
на жертвеннике игр,
пустой войны глумился бес.
От солнца выгорел черкес
и ослабели тигры.

Похоронили сыновей,
и становилось всё больней
молчать с настольной книгой.
Не знать желаний и причин –
размолвку временем лечить
вне разности религий.

Вину глушить рекой вина,
слепые разумы кляня –
не добрести до рая.
В сухом саду расцвёл инжир.
Любовь и смерть, война и жизнь –
язык не выбирают.

Под стариковский шушутаж
луна спускалась на коллаж
ветвей дрожащих, тонких,
над чёрной тенью.
–Спи же, ну...
Он гладил в сумраке жену
по спинке, как ребёнка.