«Я бы хотела жить с Вами
В маленьком городе,
Где…»

В суете, безделье, лености сердечной
я не заметила, как море от меня
чванливый супермаркет заслонил.

Пока суглинка кислую опару
бульдозеры вычерпывали смачно,
до ночи грохотали самосвалы,
и безнадежно гас два раза в день
в домах и школе изможденный свет –
мне думалось, печали не случится:

Во сне уйдет из жизни архитектор.
любовница, почувствовав спиной
(акульей влажной) странную угрозу,
вильнет хвостом, расплескивая шелк
постели,
к выключателю метнется…

О, как поспешно молодости бегство!
Как гулко эхо лестничных пролетов,
красноречивы в мусоропроводной
последней пляске милые улики:
бокал с багровым пересохшим горлом,
окурки с перламутром цикламена,
завернутые наскоро в чертеж…

Но проза жизни все-таки честней
любой поэтизированной лажи.
Все сносно живы. Я не вижу море
Да нужно ли? Оно всегда одно
и то же: волн накат, круженье чаек,
морской травы осклизлые наносы
на берегу…
прогуливает таксу (пока не жарко)
архитектор, и
в истоме солнце лоб его целует,
на мраморных морщинах оставляя
расплывшиеся пятна цикламен.

Все сносно живы.
2.
Свадебки играют, гнезда вьют,
утрами отпрысков румяных в детсады ведут.
Бегут по офисам, больницам, магазинам,
«толкают» речи на поминках, именинах.
Не любят проездных лощеных москвичей,
торжественно несут пасхальных куличей
златые горы – в церковку на сопке.
И я иду. Без кулича, яиц,
чтоб созерцать, как расцветет земли святая сотка
платками яркими и набожностью лиц.

Звонарь рябой, наверно, сызмальства «под мухой»,
ужом проскальзывает меж детей, старух и
подходит к лавке, где сижу особнячком.
Он безошибочно определяет души,
готовые всё безразмерно слушать,
внимая слову каждому – молчком.

Молчу, молчу, считаю облака.
Он, ковыряя пальцем крест нательный,
речёт, что город наш - творение зека,
и столько тут не упокоенных костей их.
Где ни копни - всё кости да вина,
и жутко ладить новые дома,
вот потому не ладим, не копаем.

(О русской сей особенности странной
говаривал ещё Варлам Шаламов).

Но звонарю ни слова не скажу.
Пусть будет боль речитативно долгой
и именной, как на руке - наколка.

Осунулся, отцвел церковный двор.

И мне пора. Меж косоруких кленов
вниз по тропинке. Город просветленный
всё ближе, ближе, ближе. Фонарей
рассеянные взгляды - ярки, влажны.
Где видела подобное однажды?
Ах, да. Вот точно так же
глаза горят
всегда нетрезвого к вечерням звонаря…

И жизнь течет
3.
Не меньше и не больше.
Несет меня по улицам на почту,
чтоб выпростать из равнодушных рук
почтмейстеров - медлительных, дебелых
посылку, что полгода вожделела:
Столичных книг, журналов толстокожих
монументальный груз.
Им окрыленная, я пролетаю мимо
цирюльни, ювелирной, магазина,
куда, бывает, тоже захожу,
чтоб посмотреть, как жмется к «Домоводству»
растерянный и погрустневший Бродский,
а совершенно истощенный Фет,
бледнеет пред напыщенной брошюрой
«Как без труда красиво похудеть

За пару дней»
4.
Весь город обойти.
Вдоль, поперек - в раздумчивости тихой.
Не торопясь, не поминая лихом
щербатого асфальтного пути.

В заросшем парке поглядеть на пруд,
от сосняка наслушаться историй,
дороги перепутать, выйти к морю
(здесь все дороги к морю приведут)

У скал, пройдя сквозь чаячьи посты,
увидеть то, что не забыть, не вспомнить:
в багровой дымке ягод прошлогодних
Приморского шиповника кусты.

Их ветер озверевший не берет,
волны накат не стачивает мощи,
лишь ягоды красней, сочнее, горче,
вернее, солоней – из года в год.

«...Я бы хотела жить с Вами
В маленьком городе…»

Мне с вами ли, одной остаться здесь?
Посылки ждать, на Пасху ставить тесто,
и под стозвон, под Благовест нетрезвый
Бессмертье ягод пригоршнями есть…