Я-то помню, как солнце еще всходило
и светило ясно над нашим миром,
и теней огромные крокодилы
на земле лежали довольно смирно,
помню дом с табличкой над самым входом,
дерева и пыли горячей запах,
помню вкус и цвет золотого меда
и янтарные капли на теплых лапах,
помню: небо с облачными парусами
у моста кораблики запускало,
и лягушкой шлепался в воду камень,
и такой блаженной была усталость,
полная жары, безмятежной лени,
бормотанья, стрекота и жужжанья.
Но сползлись и слиплись густые тени,
подменив собою воспоминанья,
и настала ночь, и не стало света:
в мире очень тесно и очень душно.
Я, вздохнув, иду по мосткам нагретым,
я тайком сбегаю в кипенье мушек,
звон кузнечиков, трав луговые космы
и гуляю с другом моим любимым.
Почему он сделался плоским, взрослым
и пропах тоской и табачным дымом?
Тут растут цветы и сияют реки,
тут летают бабочки, пчелы, птицы,
но, от света солнечного отрекшись,
он не может вырваться, возвратиться.
Там, где он, — железный машинный скрежет,
пахнет ржавой кровью — там гадко, пусто.
Для него я буду хранить надежду,
и, возможно, тени его отпустят.
Если вдруг рассыплюсь трухой прогнившей,
если в пыльном ящике я истлею,
то вернусь шагами дождя по крыше,
тополиным пухом, смолистым клеем.
Сквозь тоску прорвавшееся сиянье —
желтый мед цветочного солнца
комом
в горле друга, вспыхнув внезапно, встанет.
И тогда он вспомнит,
конечно, вспомнит.