Помню вечер июльский: две лампы стоватки, большая веранда,
На баяне играет слепой для него нет чужих и своих.
Тётю Лизу за худенький локоть под то, довоенное танго,
Вывел бережно в круг, закружил однорукий сосед фронтовик.

Прижимаются, крутятся ручка за ручку визгливые Сонька и Верка,
В стороне от больших, придуряясь, не в такт попадая ногой.
Рядом с ними, чуть выпивши, вдовые матери (шера с машерой.
Где найти жениха-то, война-блядь-война, ша дочурка, - домой!)

Будут танцы назло, вопреки, в слëзы, вдребезги, словно в отместку.
Будет Сонькина мать до утра, до угара курить на крыльце.
И бросать-поднимать и разглаживать-комкать (паскуда-повестка!)
Задремав, просыпаться и снова дремать, изменяясь в лице.

Нет бараков, двора, сада, дружбы людей, тем кто есть - неповадно,
Поделиться с соседом последним, жить бедно, играть в домино,
Всей святой беднотой и соседним двором танцевать на веранде.
Драться, падать-вставать рядом с другом за правду единой стеной.

На вокзале окликнуло эхо: очки, инструмент, звуки танго
Подошёл, кинул в кепку, как - водится (здравствуй, я жив, не погиб.
Здравствуй-здравствуй пацан), - он из наших, он видел горящие танки,
В темноту протянул мне жилястую руку, он помнит своих.