У пруда после долгих и цепких дождей к облакам потянулся окопник. Рядом, выпятив грудку, сидит воробей, что ни есть — настоящий полковник. Шевельнулся рогоз — пурх!.. и нет воробья — до чего же пугливая птица... После суток бессонницы, носом клюя, от дремоты пытаюсь отбиться.
Вижу, как за прудом порастают быльём обгоревшие сельские хаты. Чёрный тополь о небо стучит костылём. Тычет фриц в старика автоматом, и, смеясь, называет его «Partisan», хлёстко требует «яйки» и «млеко». И к готовым в Треблинку бежать поездам тарахтит за телегой телега...
В тишине то ли взрыв, то ли гром прогремел — тряхануло похлеще цунами. Просыпаюсь и взглядом впиваюсь в прицел, объедая окрестность глазами.
Я смотрю, как немытыми берцами мнут девясил и бессмертник небратья, как ветла, опираясь ветвями о пруд, шелестит им вдогонку проклятья; как солдатские души уносит в когтях птица-смерть за леса и за сопки, как на тощих от мин слобожанских полях утопает в крови кровохлёбка.
Да будут мир и добро.
Всё нормально, Тая!
Мира всем нам!
Скорее бы...
Мира всем нам!
Да, мира.