Сгорбленный месяц несёт на плечах
тяжёлую пустоту ночи.

Открытый рот могилы пахнет сырою вечностью.

Осенняя печаль скинула на землю погоста туманный свой плащ
и обнажила скорбную тишину.
И смотрит на разверстые уста смерти,
словно хочет сказать ей о боли,
упавшей на чашу весов
и перевесившей все добродетели и все грехи
того, кто ещё вчера пытался остаться человеком.

Чернота безбрежна,
но на её глади тут и там
всплывают островки радости.
Слышишь? Где-то веселятся, играя свадьбу;
а кто-то насвистывает «et si tu n'existais pas»,
стоя в пятнышке света у фонарного столба
и стыдливо пряча за спиною букет осенних цветов;
а кто-то смеётся шуткам друзей...

О, как же мы любим смеяться,
закрывая глаза,
чтобы не видеть безмолвных уст могилы.

Но кто смеётся последним?
Конечно же, смерть,
сосущая карамельки гробов
и своим немигающим взором
вселяющая ужас в молодых и здоровых
и заставляющая ребёнка впервые всмотреться
в зрачки неизбежности.

А месяц остановился
и, заглянув в чёрное окно,
плачущее белыми отблесками,
созерцает лежащего прямо,
слишком уж прямо,
видящего не суетливые сны,
а мрачную реку вечности.
И месяц, обвитый горьким туманом,
кажется ему Хароном,
что задумался, опираясь на шест,
но вот-вот оттолкнётся и поплывёт
прочь от беспечных иллюзий,
туда, где нет ничего, кроме Правды.

А потом останется тяжесть пустого неба,
а потом рассвет разгонит призраки,
которым снова не удалось рассказать людям о том,
каково это быть бессмертным,
то есть изгнанным из жизни.

И только та, что пойдёт за гробом,
таким страшным и таким родным,
сможет ощутить сразу две боли:
свою неподъёмную боль
и фантомную боль того,
кто уже никогда не протянет к ней
сведённых страданием ладоней,
прося одного: облегчения.

И сердце каждого видящего её замолчит...
Но поймёт ли хоть один из тысячи,
какие муки скрутили эту смиренную жизнь
и выжимают из неё сухие слёзы?

Кто не отвернётся от глаз той любви,
что, вдруг очнувшись бездомной собакой,
глядит на комок глины,
медленно катящийся с кучи свежей земли
прямо в открытый рот вечности?