Бережное

В волнах полощется луна, вот-вот в глубины моря канет.
Там песня женщин так грустна, как будто мало в ней дыханья.
Известно всем, когда покров ночной угоден будет суше,
фантомы бывших моряков прибьёт к причалу, как раку`шки.

Где берег тонок, как слюда, где волны сушатся лениво,
они выходят иногда, дождавшись времени отлива,
на берег и на нём лежат среди кишащего планктона
в том месте, где печатал шаг рыбак и с ним его рыбёнок.

В песке блаженство и приют, их не влечёт ни юг …ни запад.
Они как будто узнают уже давно забытый запах,
где пёс поддразнивал волну, где иногда гуляли кони,
и воспевали тишину все те, кто мест других не помнил.

Письмо

P.S. Мне знакома твоя привычка письма читать с конца.
Так вот, синоптики утверждают, что в Крыму наступила осень.
Не суетятся больше туристы в Алупке у Воронцова дворца.
Нет мелодий, чтоб оживить фонтан в Гурзуфе и пруд в Форосе.

Пишу письмо тебе… и мне хотелось бы рассказать о том,
Что сезон, завершаясь, оставил камень на камне на мокром пляже,
Что гнездо опустело… и не вьются больше ласточки над гнездом,
Будто на все времена забыты уроки высшего пилотажа.

Ещё немного – и на переучёт закроются тротуары.
Дни – на ночи. Хозяин квартиры отвыкнет спать на балконе.
Пустынна «Поляна сказок», а быль коротка и сюжет её так неярок.
Мне б её удержать, но она, как ртуть, соскальзывает с ладони

И бежит к середине письма… но там нет ничего такого,
Что можно было бы, как цветок, засушить и сохранить на память.
Оптимисты уходят смотреть на море, ждут окончанья шторма.
Что нам шторм ? Вода не течёт ни вспять… ни под лежачий камень.

Пахнет опавшей листвой … а на губах моих соль …и горечь.
Здравствуй! Словами не описать, как я по тебе скучаю.
«I am beautiful», – поёт ни на чей не похожий голос,
Видно радуясь, что письмо моё теперь дочитано до начала.

Шагать по дну

Шагать по дну и ноги не мочить,
обувшись в боты из тугой резины...
Ещё прилива нет, луна молчит,
луну сковали льды, ветра и зимы.
Прилив, – что было твердью, станет дном.
Земля замрёт в тисках глубокой комы.
Коснусь ладонью лба, – уже давно
приливы к голове и мне знакомы…

Забьётся сердце, – тлен и суета,
скорее тлен… и запах мха и дёрна.
Потом отлив… и я иду янтарь
искать в песке и складывать в ведёрко…
почти как камни, счёт ведя до ста…
потом бросать их с линии прибрежной.
И сердце будет живо трепетать,
как у букашки, средь песков воскресшей.

Отлив опасен, он приходит вдруг,
чтоб стать опустошительным цунами.
Не вспоминай отлив, молчи, мой друг,
когда стихии властвуют над нами,
пообещай, что не уйдёшь, шутя,
чтоб, возвратившись с видом шаловливым,
мне навязать закон островитян,
рождённых меж приливом и отливом.

Осколки ракушек и нежный песок

А лето всё медлит, ему невдомёк,
что мы, закрывая глаза, можем помнить
осколки ракушек и нежный песок,
и небо над пляжем нежнее, чем волны.
Ему безразлично, что ссора, что мир.
В часах его, видно, песок второсортный.
И если не в долг оно, – значит взаймы,
впритык и в обтяжку, как старые шорты.

А море зелёное (чай, не река)
как гроздь винограда, как зрелый плод киви,
там дни наугад или дни напрокат,
там конкурс на лучшее в мире бикини.
Там каждый, кто молод, с соседом в ладах,
у каждого много грошей и полушек.
И старцы сидят… не спешат никуда...
под ними песок и осколки ракушек.

К морю

Поспешить бы туда, к безалаберным дюнам,
к голубой глубине, приголубленной солнцем.
Только мысли несут нас в порыве едином,
вслед песку, что в ладони бесцельно прольётся,
так безмолвно, что небу становится зябко
оттого, что молчанье оставило пропись.

Нам янтарь не найти с вечно мёртвой козявкой,
как не вспомнить о мошке, залипшей в сиропе.
Плоскость моря (без нас) – отражение света,
парусов, облаков с криком ласточек дерзких.
Мы в неё упадём так, как падают в лето,
как с корявого дерева в мягкое детство.

Поспешить бы туда…

У зябкого моря

Где маяк притворяется стражем,
И где чайка с волной ни о чём говорит,
Тяга неба дно делает пляжем…
Берегам — по серьгам, всем раздаст янтари,

Всех рассадит по замкам песчаным,
Чтоб потом разрушать и внедрять не-покой,
Ветер дюны прочешет нежданно,
Чёлку блеклой травы сгладит лёгкой рукой.

Я об этом не знаю, не спорю.
Я к отливу спешу, от прилива бегу.
Я не знаю, что делает море,
Если я не стою на его берегу.

Другое море

Ах, если бы мне выдали диплом
И в мой дневник вписали жирных галок
За то, что я других земель тепло
И соль других морей не отвергала…
Других небес и чуждых языков,
Подков на счастье, полноводных вёдер.

Но истинное море – далеко…
Не плещется вокруг локтей и бёдер.
И бирюзой не светится в глазах,
И не щекочет лёгкой пеной пятки.
Оно ещё ничьё сто лет назад,
Где пляж пустынно мрачный и не гладкий.

Другое море… бывшее… не то…
В нём будто ни спокойствия, ни злости,
Там дама без собачки под зонтом
И кавалер, хромающий без трости.
Никто ещё не встретился… пока,
И восвояси все уходят порознь.
И мчащиеся в небе облака
Сдуваются в небесный гладиолус.

Монетка скользит

Ты в волны бросаешь монету,
Чтоб вновь возвратится сюда:
В поток проходящего лета,
Навстречу похожим годам.
А время спешит за часами,
А стрелки часов отстают.
И парус белеет тот самый,
Что помнит про свой бесприют.

Монетка скользит, вглубь нацелясь.
В судьбе её степень мала.
Сама по себе драгоценность –
Ни решки в ней нет, ни орла.
В песке самобранка-скатёрка
Для чаек, где нет голубей,
Где тащит малышка в ведёрке
Всё синее море… к себе.

Эйнштейн в Аренсхоопе

В письме Альберт Эйнштейн
коллеге Максу Борну
с балтийских берегов, где воздух, солнце, сон,
писал:
«Как чудно здесь! Я от всего свободен.
Свободен от долгов
и от газет спасён.
Я в небе не ищу светила и планеты,
но вижу, как баркас в пути меняет галс.
Я массой всей своей теперь повернут к свету
и ею охватил весь полуостров Дарсс.
Где море и покой, там телефон не в моде,
забыт…
Я льну к песку, как толстый крокодил*.
Здесь время не спешит, но всё-таки проходит,
как будто я ему ещё не угодил».

.
*В письме учёный сам себя называл крокодилом.

Осенний полуостров

Воспоминаний тлен... мечты дурман...
не согревали. Осени озноб
тянулся по скале, сбиваясь с ног,
чтоб вниз седым туманом опуститься.
В чистейший саван пеленал туман
гнездо над сушей и земли клочок,
которые убежищем ещё
не послужили ни птенцам, ни птицам.

По осени подсчитывай цыплят:
на месте якоря, все в гости – флаги,
где мачты с небом заключают браки,
там биты ветром щёки парусов.
Морским узлом затянута петля,
заброшен невод... вездесуща леска...
и соблюдает время или место
не Афродита или не Ассоль.

Не пеной рождена... не на песке.
И сколько было у неё имён,
и сколько силы вложено в поклон,
когда так узко берега пространство?
Но, соблюдая строгий этикет,
она идёт навстречу парусам,
молитву напевая, гимн ли, псалм
и пламенея платьем ярко-красным.