Из неизвестных писем императрице, так и не написанных
рабом Божиим Григорием Распутиным
во время паломничества в Иерусалим в 1912

Мне странничество, матушка, во прок.
Я ж исходил ногами всю Расею,
Подобно… Как его бишь? Одиссею?
Тому, что был у греков их пророк?
Аль не пророк… Но странник, как и я,
Бродяга без подворья и без толку.
Но я… Я все же взялся за котомку
От нутряного, темного чутья.
Под утро зазвучали голоса,
Что в Петербурге у царицы горе,
Наследник болен. Вот и встал Григорий,
И зашагал империю спасать.
Там брешут, что я, матушка, несвят.
Мол, и не схимник я, и не отшельник.
Что мне бы, псу, не помешал ошейник…
По-всякому обидеть норовят.
Но что есть святость? Святости Христа
Не переплюнешь в шелковых-то рясах,
Во злате, в перстнях… Сколько ж лоботрясов
Рассажено по лакомым местам…
А я вот мыслю так, что святость есть
Не в схиме, а, напротив, в покаянье.
И лишь в развратной и зловонной яме,
Познав богатство, почести и лесть,
Дано увидеть вышину небес,
И Господа на облаке, и длани…
И, восхитясь Господними делами,
Сказать, как отрубить: «Изыди, бес!»
Я добрых, слышишь, мать, лечу добром,
А грешных… Грешных я грехом врачую.
Я в человеках это дело чую,
И вырубаю, словно топором,
Гнилую поросль при твоем дворе,
В правительствах, в газетах или в Думе.
Ты знай, меня Господь-то надоумил…
А то ведь… Раз уж сказ о топоре,
Он завсегда найдется на Руси,
Дай слабину – завертится такое…
Но ты проси у Господа покоя,
Поклоны бей и истово проси,
Молись хоть и по восемь раз на дню,
Ставь свечи в церкви, зажигай лампады…
Я молодым молился до упаду,
Покуда из себя не изгоню,
Бывало, беса… Он проворный, черт,
То в девку обратится, то в бабенку…
Ты там царю дала мою гребенку?
Да знаю, что власы наперечет…
Гребенка-то сия не для красы,
В ней сила чудотворная таится,
Уж я-то знаю… Ты мне верь, царица,
Я ведь полмира обошел босым,
И, никогда не расставаясь с ней,
Я исцелял царевича и вора…
Да что ж такое… Что ли, тесен ворот?
А то здесь все же жарко по весне…