Мы в этот вечер были птицами – Ты оставалась, я отчаливал. Над запрокинутыми лицами Висело облако отчаянья. «Вернется?» - думала безрадостно. От горя перышки взъерошились. Под мышкой плавящийся градусник Не предвещал тебе хорошего. Вернулся. И тебя, домашнюю, Погладил лапой журавлиною. А я не думал, что уставшими Твои глаза увижу длинные. Я смеха ждал в любимом взгляде, но Мой перелет был так медлителен, Что все веселое украдено И стала ты обычным зрителем. Да, наблюдателем безропотным, Эмоций начисто лишившимся, Своим большим любовным опытом Со мной лишь год назад делившимся. Но постепенно, очень медленно, Ты оживала и - оттаяла. И бьется кофточка двухцветная Тахикардийно и отчаянно!
А я смотрела - и не верила. Душа звенела тихой дудочкой - еще вчера я кофту мерила до фибрилляции желудочков, сегодня же, в субботу блинную, кормлю тебя нежнейшим завтраком, и глажу лапу журавлиную, и вытираю перья фартуком.
Да, мой улет мне стоил дорого, Хотя блины довольно вкусные. Но почему они без творога И почему они с капустою? Ты на меня смотрела грустная И повторяла метрономно так: «Тебе не нравятся с капустою? Тогда сейчас сготовлю новые». Но я уже не верил в искренность Твоей готовки изумительной. Ты мстила за побег воистину, За то, что превратилась в зрителя. И встал я, обуянный ломкою От голода почти недельного: «Хочу блинов с икрой и семгою!» И ты послушалась и сделала.
А я на днях, в бассейне плавая, храня осанку и величие, сообразила, нынче - пава я и закурлыкала по птичьи, и размах крыла - по-птеродактельски, и лапа чувственней Борисова. И водоем усох, предательски ужавшись до комочка рисова. И приняла я птичьи правила - свила гнездо (цвели настурции) и с удовольствием поправила боа намокшее из Турции.
Очень хорошо, Юр)
Душа звенела тихой дудочкой -
еще вчера я кофту мерила
до фибрилляции желудочков,
сегодня же, в субботу блинную,
кормлю тебя нежнейшим завтраком,
и глажу лапу журавлиную,
и вытираю перья фартуком.
Хотя блины довольно вкусные.
Но почему они без творога
И почему они с капустою?
Ты на меня смотрела грустная
И повторяла метрономно так:
«Тебе не нравятся с капустою?
Тогда сейчас сготовлю новые».
Но я уже не верил в искренность
Твоей готовки изумительной.
Ты мстила за побег воистину,
За то, что превратилась в зрителя.
И встал я, обуянный ломкою
От голода почти недельного:
«Хочу блинов с икрой и семгою!»
И ты послушалась и сделала.
Спасибо, Леночка!)
Он хоть на скрипке, хоть на дудочке…
Так, что срывает всюду клапаны,
И прочищает все желудочки.
И так все лапами растроганы,
Что запрокидывают мордочки
И рассыпаются на органы….
А он потрогал – вжик – и в форточку!
Но даже и в окошко целое
Он не пролезет. Вот животное!
Огромное, но очень ценное.
Его размеры габаритные
Не позволяют трогать в комнате,
Крыла ломаются раскрытые -
Размеры далеко не те.
Здесь между стенками – лишь полкрыла,
Темница, в общем, да и только вот.
Зато она его потрогала,
Меланхоличного и мокрого.
На кухне блинчики на блюдечке,
Бочком, бочком, и вот протиснулся.
А в чеке надпись: «All included, но
Помимо бубликов с сосисками».
Меню прекрасное и строгое.
В нем и салат, и даже борщ, грибы…
А в мыслях: «Лучше бы не трогала,
Но скидку делала побольше бы».
храня осанку и величие,
сообразила, нынче - пава я
и закурлыкала по птичьи, и
размах крыла - по-птеродактельски,
и лапа чувственней Борисова.
И водоем усох, предательски
ужавшись до комочка рисова.
И приняла я птичьи правила -
свила гнездо (цвели настурции)
и с удовольствием поправила
боа намокшее из Турции.
Да, ты поправила, но наискось.
На дне бассейна слезки – блестками,
И мне ужасно это нравилось.
Не видел никогда доселе я,
Как горько плачут птеродактили.
Они - почти что как Офелия
Или Джульетта, скажем. Так-то вот.
«Не верь, - мне говорят, - рыданиям
Тех птичек крупногабаритненьких».
Москва - не верит. Как же? Даме-то?
Ах, эти звуки колоритные.
Гардину принесу из дома я,
И щеки ей протру промокшие,
И посмотрев в глаза бездонные,
Услышу громовое: «Ох уж и!»