Рояль.
И хромоногий стул.
Присесть. Привычно ждать удара -
руки, приклада.
Белым паром -
неслышный выдох.
«Ты уснул», -
твердишь себе который год,
но пепел отгоревших нот -
на незадёрнутой гардине,
узоры папиллярных линий –
на белых клавишах-страдальцах:
кровоточат подушки пальцев.

Отец.
Коричневый пиджак.
Мануфактура, брутто-нетто.
«Квартал для поселений – гетто?
Четыре буквы? Так-так-так,
по вертикали три, в кроссворде…»
Играй, мой мальчик, форте.
Форте,
чтоб мы, в железных животах
стучащих поездов, смогли бы
забыть. И вспомнить.
Шуман?
Бах?

… но патефон: «О, meine Liebe!»-
соседки, толстой польской mädchen,
за смежной стенкой –

слишком ветхой,
чтоб от всевидящих ушей
тебя спасти. Шуршат, как мыши,
шаги. Играй пиано.
Тише,
один из нас, из плохишей.

… а с неба – хлопьями извёстки
ноябрьский снег. Синеют звёзды
на рукавах, упасть не вправе.
В больной заснеженной Варшаве –
кромешный ад.
Не спорь.
Не спорьте.
Играй, мой мальчик, форте.
Форте.