Горюшко, горе моё, причитала Аксинья,
гладя Егорку по темени грубой ладонью.
Он, приминая щекой сарафан тёмно-синий,
втягивал тонкую шею в костлявые плечи.
Писк доносился из погреба сквозь половицы,
напоминая о маткиной чёрной гармони.
Тятька придёт с сенокоса и станет браниться,
думал Егорка, а матка укрывшись в запечье,
заголосит, запоёт, чтоб не слышать страданий.
...Сына жалела Аксинья, купала в полыни.
Горечь держала Егорку от слепня в сохране,
вша не заела.
Крапивой стегала – лечила.
Хворь изгоняла людскую, как ейная бабка:
травами, медом, словами, да шкурой овчиной.
Вышедших духом умела, радея оплакать.
К батюшке бегала в церковь, просила кадило,
ладаном душным дышать на болезного сына,
ежели розгами тятька учил разуменью.
...Банной водой омывать, мазать жиром гусиным
нынче опять ей костлявые плечи, да спину.
- Что натворил-то намедни, ой, горюшко, горе!
Матка тянула слова в аккурат песнопениям
благочестивым. Егорка внимая, не вздорил,
лишь приминал головой сарафан тёмно-синий.

Дюже страдала Аксинья за сына проказы,
чёрну гармонь доставала и выла собакой,
чтоб не мутился от страха за "горюшко" разум.
…Чай не прибьёт, а прибьёт, так на всё Божья милость.
В помощь Егорке давала косицу из лыка:
- Шибче кусай, не стенай на потеху зевакам!
…Надо же, думала баба с блаженной улыбкой,
нЕспрося кошку привадил, а та – окотилась.