Я хотел бы напрасно, и хорошо, и слишком, но простые мысли не по силам февральским мышкам.
И ничто не напрасно.
И в грохоте за стеной, где считает тварей попарно усталый Ной - не господний глас, но приёмник шипит и стонет. За окном мокрый город лежит в дождевой истоме. Автомобили ходят по кругу в туманной мгле, как овцы, зашедшие в гиблый болотный плен.
Шпили - стилетами в тучи по рукояти, ничего личного: ни ревности, ни объятий. Исаакий как ёлочный шарик в примятой вате - время зажмуриться, крикнуть: «довольно, хватит!», вызвать попа с винтажным цепным кадилом, выйти из комнаты, куда солнце c июля не заходило, выспросить об удаче унылого рыбака.
Февральский вечер молочен, кофеен, чаен. Праздные слова влетают в окно, или просто сыплются с потолка - замысел Творца как случайный выстрел, нечаян.
Изгнанная из тающего дворца королева-зима подгоняет улиток, но улитки и не думают торопиться.
Река заглядывает прохожим в лица: «Кому напиться? Кому утопиться? Кому журавль, а кому синица?» (забавно, если они заодно).
Невеста-Нева приманивает буксиры причальным кнехтом, как венчальным кольцом. Её пажи - эрмитажи и монплезиры - одурманены Блоком, Хармсом и Брехтом - печально склоняются надо мной.
А Финляндский вокзал за широкой речной спиной машет составами перед моим лицом, и настырно грохочет: «Героем ли, подлецом ли, - живи наособицу, не распуская сопли. Не думай про «слишком», «напрасно», и «хорошо», не жди здесь солнце - яшмовый кабошон, пиши как пишется, дыши как дышится, читай как читается.
