Вот я стою на коленях, уставясь в яму -
в яме поэты, священники, доктор Кох.
Конвой равнодушен, могильщики мрачно-пьяны,
над ямой лишь мы и убийцы, и грустный Бог.

Бог милосерден, невидим, привычен к боли,
а мне бы - хоть слово напутствия в этот час,
когда в барабаны наганов ложатся пули,
и нового утра не будет для бывших нас.

Я помню гимназию, танцы и реверансы,
вокзал Царскосельский, поездки на Острова -
наивность простительна, мудрость - не книги в ранце.
Но пули – лекарство от памяти в головах.

Елагинский парк, летний вечер - ведь было, было,
но где я теперь, и в кого превратились вы? -
подлец и палач, а когда-то я вас любила.
Теперь пусть вас любят расстрельные эти рвы.

Когда-то Фон Арьен, а ныне чекист Фонарьин -
вы продали душу, но дьявол не заплатил.
Всё меньше людей рядом с вами, всё больше тварей,
и ров нам на всех один, и конец один.

Пока вы здесь целитесь в стриженый мой затылок,
я жду, и из горла выходит последний пар.
Стреляйте уже, чтобы я навсегда остыла,
не нюхала больше в бараке зловонных нар;

забыла плакат, где рабочий, багров и молод,
готовится насмерть забить старичка в пенсне,
а над дамой в шляпке воздет рисованный молот:
вот молот, товарищ, убей их – куда ясней?

И к молоту - серп, а крестьянина - в жертву, в жатву.

Соловецкий ветер, проволокой звеня,
дышит морозом, а мне нестерпимо жарко.

Казнь без вины так обидна,
нелепа, жалка.

Вшей только жалко -
погибнут здесь без меня.