бетельгейзе

человек к человеку пришёл говорит открой
я уже не могу ночевать на земле сырой
я продрался сквозь сумрачный лес и гнилую гать
я полжизни в бегах я устал ото всех бежать
догоняют враги не откроешь и мне каюк
человек человека послушал и дверь на крюк
у него сыновья и жена и белья бадья
у него именины и правда всегда своя

*

человек удивляется снится такая чушь
в подошедший трамвай забирается неуклюж
и садится и молча глядит в ледяную тьму
и гадает гадает к чему этот сон к чему
почему что осталось внутри то сидит внутри
а из слабой груди на полметра торчат штыри
почему за окном и на сердце полярный лёд
и трамвай альтаир бетельгейзе в депо идёт

Sermo vulgaris
(неотправленное письмо)

«Долгие годы писал я стихи и прозу,
Что ностальгия приводит порой к циррозу,
Что меж идущих на смерть кораблей Гомера
Пену сбивает с волны и моя триера,
Что, преисполнен отвагой, иду на Трою,
Как подобает... лирическому герою».

Я божился любимой – отныне не тревожить на кичке сарынь, не писать ей стихи на латыни, потому что вульгарна латынь, не делить на чужое и наше, не показывать кузькину мать, но такие заваривал каши, что и Гурьеву не расхлебать. Ведь в пределах моей Ойкумены происходит сплошной кавардак. Я хотел, чтоб приснилась Елена – мне приснился матрос Железняк. Подбирая нелепые фразы, безуспешно слова теребя, я хотел объясниться – и разом потерял и её, и себя…

«Наша любовь – это салочки, прятки, жмурки,
Сказка, в которой всегда не по сивке бурка,
Нечто размытое. Бред. Пустота. Химера,
Всё затянувшая чем-то безумно серым:
То ли тоской по заоблачным горним высям,
То ли золой неотправленных мною писем».

фонарь

проснёшься ночью, выйдешь неодетый
на свежий воздух с мятой сигаретой,
подпрыгнешь, окунёшься в тайный сад,
где фата исключительно моргана,
где злой телец косит альдебараном,
поскольку стал немного глуховат,
на гончих псов с их неизбежным лаем,
и вдруг услышишь: «мы его теряем,
разряд».

потом стена с люминесцентной лампой,
кровать и простыня с квадратным штампом,
и принесёт бананы и хурму
условный друг. чтоб не смотреть на друга,
глаза закроешь – в этой кали-юге
захочется увидеть одному,
как худенькая девочка неспешно
проходит с фонарём из тьмы кромешной
во тьму.

пятнадцать лет

памяти А. Ч.

пятнадцать лет. по кругу «три семёрки»,
почти орлы и не боимся порки,
колотим недозрелые понты.
в магнитофоне цой и «наутилус»,
и жизнью мы ещё не насладились
до экзистенциальной тошноты.

мы знаем, что судьба не ставит точек,
что у неё вполне понятный почерк:
дорога, дама треф, казённый дом.
пятнадцать лет. наш век совсем не долог.
стебётся матом будущий филолог
и гильзу забивает агроном.

таможенник, тогда не знавший броду,
тасует через пень свою колоду
и неумело карты раздаёт.
сидят в кругу, пока ещё не биты,
менты и одноклассники бандиты,
и лёха с погонялом «бегемот»

(не доктор, не юрист, не вор тем паче,
серьёзен, как по алгебре задача,
его поди попробуй рассмеши)
не пьёт портвейн и не играет в секу –
его в начале будущего века
на салтовке зарежут алкаши.

не помню

был карандаш. ещё тетрадь была
в забытом доме на краю села,
где опускались облака на крышу,
а я писал про дом и облака,
и возвращалась на круги строка,
и выходил из круга шишел-мышел.

была ноль пять из местного сельпо,
ещё трещал будильник ночью, по
которому я выходил на воздух.
там ветер целил мне в лицо и грудь,
и на ладонь садился отдохнуть,
и исчезал в непостижимых звёздах.

была кровать и шаткий табурет,
по мостовой шагал парад планет,
ведро гремело, вечность грохотала,
но стоило привстать из-за стола –
незавершённость сущего и мгла
терялись в разветвлениях фрактала.

бренчал амбивалентный карнавал,
под этот звон я напрочь забывал,
что надо забежать ещё в сельпо мне.
гудели так тревожно провода…
была ли рядом женщина тогда –
не помню.

лишний мир

заратустра сидит у огня и готовит грог,
а у ног золотистый барашек всё прыг да скок,
заратустра выходит на солнце, но видит тьму,
и звезда ослепляет больные глаза ему

на торговом пути чайхана, караван-сарай,
магомет предлагает шашлык, налетай давай,
позвоню, говорит, заратустре, халва сладка,
но легко разряжается сорок седьмой ака

иисус у воды колобродит туда-сюда,
он ловец человеков, но очень мутна вода,
не прикормлено место и сети видны едва,
человек не клюёт, а клюют караси, плотва

а над всеми покоится небо, где гладь и тишь,
а под небом живёт человек, пробегает мышь,
разбредаются божии твари, им несть числа,
и никто никому не желает добра и зла

магриб

а он говорит: «послушай,
поедем в большой магриб,
там птицы – живые души
когда-то погибших рыб,
там золото и алмазы,
там слово, сорвавшись с уст,
едва упадёт – и сразу
стихов вырастает куст».

и тьма за его спиною,
густая сырая тьма,
и в ней чередой сплошною
пустые стоят дома,
никто не живёт в деревне –
в округе мертвым-мертво...
но льются слова из древней
пернатой души его.

лабух

что земные царства и что мне суть
и полвека вялотекущей жизни,
в тот момент, когда я хочу уснуть,
утомлённый, грузный и неподвижный?

умножает скорби гранит наук,
где следы зубов – молодых и слабых,
что мне знать ещё? оглянусь вокруг –
там, во сне, играет небесный лабух.

исполняет смоки и шокин блу,
у него затасканный стратокастер,
а его потрёпанному крылу
не хватает перьев – они, к несчастью,

выпадают – времени мерный ход, –
засыпают землю. звенит гитара.
и не видно глупому мне с высот
ни младенца в яслях, ни бальтазара.

имена

...от бесконечной работы худа, бледна,
смерть приходила записывать имена,
сослепу тощей рукой по листам водила
и посыпала бумаги сырой землёй,
чёрным проклятием вместе с травой гнилой,
жидкими были карминовые чернила...

в страхе запишешь подобное, а потом
смотришь за тем, как играет господь с холстом,
где опускается солнце за лес мохнатый,
сосны становятся тонкими на просвет,
и понимаешь, убогий, что смерти нет,
и улыбаешься медленному закату

массаракш!

каким бы ни был огнём согрет, каких бы ни жаждал вод,
но ясень, тополь и горний свет – вопросов никто не ждёт,
ищи, свищи соловьём, стократ судьбу-голытьбу кляня,
но где любимая, глупый брат, не спрашивай у меня.

я сам всего лишь послушный страж тех самых ворот зари,
хотя бунтующий массаракш сидит у меня внутри,
я должен эти врата стеречь, волынку тянуть за хвост,
держать в кавычках прямую речь под рок путеводных звёзд.

садись к огню, наливай и пей тоску, беспокойный брат,
но есть условие – ты, орфей, не должен смотреть назад,
забудь любовь, посмотри наверх, там мечется звёздный рой,
там самый чистый идёт четверг.
но тянет землёй сырой.

Голосование здесь, пожалуйста, поддержите автора:
http://stihi.ru/tv/turnir2021/23