Глазными крошками просыпаешься в свой одеальный мир. Растаявший, как пломбир, слезаешь-слизываешься с подложки. С видом тошным, похожее так на прописи, всматриваешь окошко. Выводишь себя из себя, торопишься в потрясное шоу-реалити. Шипит шко-ко-кола на язвы в дуршлачной памяти.
Жаль его, чёрная мамба со вкусом кола!
Как же прекрасны мамы и их пищащие дисциплята – одуванчики-ванечки первого класса опасности. Плескался вчера ещё в ванночке, – сейчас в пиджаке, – растакуще важный, каждый день получающий по башке. Не, ну а как же? Местные земли жестоки.
Клюёшь на уроке семы, выписываешься на востоке. Где будем все мы, под соснами знаний, сидит человек залобный, торгует снами, стопами отталкивается, зависает, воспроизводит жалкое впечатление будущего.
Ну же, из ножен вытащи самое нужное!
Институт, и там, всюду сутки-судороги утру исправно вторят. В хикикоморе плавающий рассудок уносит заботы за борт. Ресозерцаешь ламповый запах солнца с Мнемозиной в прозатхлой комнате. Нет замысла, нет свободы, – годы сдвигают годы в офисный листопад.
Ломбард жизни да Форт Боярд – твои две невезучие тачки. Из-под крышки нарывной парты отвалилась переживачка.
Love is? Большая, смачная!
С Марианской до Эвереста, не находящий места, смакуешь на лето в обмороке. Рука к руке, рука об руку, но позже, – спустя, – что-то лопнуло, – и палец о палец ударить не можешь.
За что же, боже, мне эта мстя?!
А за шторами, с этих пор: поза лотоса, нарублёванный головной убор, крик вполголоса, парик с полволоса, фриковое телосложение, не меняющая положение, перестановка сумок, гжельный туннельный сумрак, свет перехода, эхо конечной станции.
