В последний раз прокричал петух,
И в небе погасла звезда.
Апрельский день от жары распух,
Прохладу слизав до дна.

Тринадцать сели за длинный стол,
Подняли стаканы с вином.
И батя взглядом ребят обвёл,
Сказав, что мы всё пройдём.

В саду под вечер повис туман,
Внушая тревогу и страх,
Но где остался сухой бурьян,
Запел беззаботный птах.

Хранитель жизни слетел с небес,
Хранитель размером с кулак.
В нём наш товарищ для нас воскрес,
И это был добрый знак.

Бойцы, один за другим, пошли
Туда, где чернела земля,
Где пахло порохом и вдали -
Убитые тополя.

И тот, который всё знал и мог,
Простился в ночи за селом.
Он был отряду отец и бог
И спины крестил тайком.

 Мне четыре года. Здоровенный дядька в бескозырке выковыривает меня из песочницы. На матроске - желтый кружок на пестрой ленте. "Хочу такой!" - говорю я, тыча пальцем в грудь. Сильные руки подбрасывают меня выше самых высоких кустов. "Я ворона!!!" - кричу я, стараясь махать руками. Кричу так громко, что самому страшно…
Старая кинопленка шуршит и обрывается. Темно, где-то капает вода, звенит металл по металлу.  "Не получается ни хрена, - говорит какой-то мужик уставшим голосом, - бесполезно". "Еще потанцуем"- отвечает другой…

     Мне двадцать пять. Я сижу в армейской палатке и листаю книжку с картинками. Голые тетки с пышными бедрами, снулые рыбы на прилавке, уютные домики в тени кипарисов. Полный отстой. На следующей картинке тринадцать мужиков за длинным столом закусывают и выпивают, но что-то там у них пошло не по сценарию. Интересный сюжетик, знакомый. Аккуратно вырываю картинку и, сложив, кладу в нагрудный карман.
Хочется жрать. Вспоминаю офицерский закуток в солдатской столовой: мы сидим и отмечаем 23 февраля. В центре – комбат. Если он после третьей чарки грустно сказал бы: "Один из вас предаст меня", то никто особо и не удивился бы. Лишь некоторые с любопытством посмотрят, как замполит глазки свои поросячьи спрячет в рюмку. И только комроты Асламбеков, играя финским ножичком, нехорошо улыбнувшись, добавит: "Кто, командир? Я его на бастурму порежу". Голос комбата мягко опускает меня на землю: "Хорош пялиться на сиськи, сынок, через двадцать минут выступаем. Будешь прикрывать нам задницу". Задницу, так задницу, "нам татарам все равно…" Я встаю и опять проваливаюсь в черную дыру. "Ты смотри,- удивленно говорит уже знакомый голос,- вроде что-то вытанцовывается"...

     Пыль, жара, мы лежим в канаве: шесть бойцов слева, шесть – справа. Картина Леонардо гладью по шелку. Младший сержант протягивает мне фляжку: "Глотните, товарищ старший лейтенант, там еще осталось". Это мой иудушка голубоглазый, подлец конопатый, стукачок замполитовский. Справа зашуршал Петруччио, здоровенный амбал с руками-кувалдами. Полгода назад он напился в лоскуты и потерял личное оружие. Дисбат светил ему стопудово. Всю ночь мы проползали на карачках в поисках пропажи, а утром я еще раз перечитал его личное дело: безотцовщина, мать–инвалид, маленькая сестренка. Вспомнил, как меня, шершавого подростка, таскали в районный суд. В холле, на первом этаже, стояла гипсовая тетка с завязанными глазами. Но у меня-то повязки нет, и весы качнулись в другую сторону. Перекатившись ко мне поближе, Петруччио шепчет: "Что-то странно тихо стало, командир". Я зубами цепляюсь за это воспоминание, но меня с головой накрывает тяжелая волна и, выворачивая наизнанку, волочет куда-то в черную, вязкую тьму...

     Вокруг столпотворение белых халатов. Строгая женщина задает вопросы и показывает картинки. А вот и знакомая, потертая на сгибах. Я тычу пальцем и уверенно говорю: "Это мы с батей". "Ну что же, коллеги, - подводит итог маленький плешивый дедулька, - диагноз подтвердился".
     За окном кружится ворона. Рядом на стуле сидит конопатый пацаненок с голубыми глазами. На груди его байковой синей пижамы желтый кружочек на пестрой ленте. Хитрющие глаза радостно улыбаются. Он что-то быстро тараторит, но до меня доходят лишь обрывки: "... ну и тяжелый Вы, товарищ командир!"

Ночь не принесла прохладу, и утро выдалось жарким. Я поднимаюсь по булыжной мостовой мимо аккуратных домиков в тени кипарисов к автовокзалу. А вот и мой автобус до монастыря. В трапезной сумрачно и тихо. У меня всего пятнадцать минут, чтобы узнать у Него самое главное. Но Он стыдливо отводит глаза и неуверенно шарит рукой по скатерти. Я иду к выходу и в полумраке причудливой арки вижу оборванных, уставших, с подтеками пота на грязных лицах одиннадцать моих "апостолов".