Дорогая Л и ещё раз опять же Л,
наш Амур сегодня решился на самострел,
не побоялся ни Зевса, ни трибунала.

Скоро в атаку, но поле не перейти,
до чужих траншей добежит один из пяти.
Вроде хоть кто-то, но в целом досадно мало.

Я бы, конечно, не стал городить Париж,
но в этой грязи где убили, там и стоишь,
на страх врагам и стервятникам на поживу.

Который год мы воюем незнамо с кем,
спим под дождём, просыпаемся в злой тоске
перерождений и чуем, как слово лживо.

Потому что Киплинг, понятно, себе не враг:
чернила с пера – не то же, что кровь с пера,
А мои стихи сколь корявы, столь и кровавы.

В Рождество приносили письма мёртвым бойцам –
от подруг и невест, я читал эти письма сам,
и писал ответы, по долгу, не для забавы.

Кто ещё жив – то скалятся, то ворчат.
Просился к врачу, но вчера не стало врача,
на моих глазах осколками порубило.

Помню, как мы с тобой трахались на лугу.
Пьяные, да, но забыть тебя не могу.
Было неловко и сладко, и страшно мило.

Я здесь так долго, и странно, что жив ещё.
За нами река: течёт себе и течёт,
и рыбам в ней пофиг все подвиги и печали.

Дуракам везёт, а иным дуракам весьма.
Я влюблённый дурак: всё жду от тебя письма.

Впрочем, если не хочешь, не отвечай мне.