Был теплый день, и около полудня я вышел на Шестую авеню,
рассматривая башни и витрины, особенно "Стейнвей и сыновья",
и мне навстречу двигались стеной не Артаксеркс энд компани,
но все же бесчисленный отряд голодных клерков,
несущих вместо знамени в руках коробочки с приобретенным ланчем,
и было в этом воздухе и свете лимоновское что-то образца
примерно года семьдесят шестого, времен, как это очевидно нынче,
довольно-таки вегетарианских, но, несмотря на этот мирный флер,
я ощущал желание убить... Не клерков, не Лимонова, конечно,
а несколько оставшихся часов до встречи, мне назначенной в тот день,
но где и как теперь убить в Нью-Йорке, он стал лощеным и благообразным,
и, кажется, здесь никого не режут уже и среди ночи на Седьмой,
не то что на Шестой в рабочий полдень, нет, для убийства времени осталось
не так уж много годных вариантов... Из этих невеселых размышлений
меня, однако, выдернул сигнал автомобиля, а затем мой взор
уперся прямо в черно-белый баннер, в знакомые давно четыре буквы -
да, МОМА за углом, конечно, МОМА с его заветным пятым этажом,
подняться на один пролет ступенек, где вертолет подвесили зачем-то,
а там на пятый - Starry night, Шагал, Матисс, Магритт - да только ради них
убить не жаль и целый циферблат, не то что треть или, положим, четверть...
На пятый точно, дальше - как пойдет... Но несколько минут спустя на пятом
я, ветеран музейных анфилад, по ним прошедший если не длину
экватора, то все же тот отрезок, что правду сообщает и ногам...
Так вот, теперь на этом самом пятом я ощутил внезапный холодок
в груди. Там было необычно тихо. Отсутствовал тот шелестящий гул,
который органично неотъемлем от всякого музейного пространства,
где есть хоть пара-тройка человек, и эта пара-тройка не японцы...
Здесь кто-то пел. О, это был смотритель, вполне обычный с виду черный парень,
на нем сидел довольно мешковато костюм, и галстук мало сочетался
с косичками... И в паузах стояла немая, будто вечность, тишина,
и Starry night смотрела в эту вечность, исполнена вангоговских очей,
и всякий там страшился в этот миг творящееся волшебство нарушить,
стараясь даже лишний шаг не сделать, пока звучит мелодия, дрожит,
как воздух, как нью-йоркский свет из окон, как марево над берегом вдали...
И я подумал - было б хорошо, когда б мы пели, всякий раз мы пели,
когда нам больше нечего сказать, с трибуны ль Генеральной ассамблеи,
в курилке, дома, в транспорте, на кухне, ни голоса, ни слуха не имея,
или отнюдь, поставленным сопрано, красивым басом, тоненьким фальцетом,
добра бы это не приумножало, но на толику б уменьшало зло....