Тихий молочный прибой океана мне нашептал позабытую песню. Призрачно, чувственно и бестелесно я возвращаюсь на пляжи Пагана.
Молодость глупая, яркая Бирма, томно-фантомно по памяти бродят, талейдоскопом картин и рапсодий, пряным амбре благовоний имбирных.
Храм в облаках златокожему Будде, где я с санньясинкой встретился взглядом, лакшмиподобной, с душистой гирляндой, что цветопадом струилась над грудью -
был ли он сном, наваждением, явью - я не скажу… но далёкую ночь ту, млечные брызги на теле порочном тщетно из мыслей своих изгоняю...
Пляж, солнце ясное, радостный день. Рядом с санньясинкой вроде как… пень. Нет, что-то вроде сгоревшего торса, что был когда-то живым. Долго с санньясинкой рядышком тёрся но у неё свой режим. Ждал он в надежде, а вдруг да ответит только надежда пуста. Так и обуглился… солнышко светит, торс и поныне там.
Куча курортников. Чья-то шинель.
Слушая гордые звуки органа
На топчане возлежал Паганель.
Рядом в себя погружалась санньясинка,
Солнце гуляло по ней целый день.
В ней трепетала такая прекрасинка,
Что Паганель обездвижел, как пень.
Он превращался в подобие ясеня,
Рос над собой, как бирманский бамбук.
Он становился примерным санньясином,
Стало на пляже таких сорок штук.
Если услышал ты эту побасенку,
Деньги копи на дорогу в Янгон,
Там отыщи на Пагана санньясинку
И погружайся в себя босиком.
радостный день.
Рядом с санньясинкой
вроде как… пень.
Нет, что-то вроде сгоревшего торса,
что был когда-то живым.
Долго с санньясинкой рядышком тёрся
но у неё свой режим.
Ждал он в надежде, а вдруг да ответит
только надежда пуста.
Так и обуглился… солнышко светит,
торс и поныне там.