Пока друзья в демократическом угаре
шмаляли коноплю и погибали зря,
я препарировала земноводных тварей
в лабораторке, что при первой городской.
Латынь жевала, пирожки с повидлом,
когда в зубах навязло и обрыдло,
сбежала проводить остаток лета
в деревню энскую, за тридевять земель,
к своей седьмой воде на киселе
Татьяне. Нет, не вспомню , сколько лет ей
в ту пору было? Вспомнит ли она?
Не думаю. Всё было шатко, смутно --
то смутные шатались времена.
Но энскую деревню обходили.
Чем поживиться было? Семь дворов
под игом сорняков, тумана, пыли.
Ни радио, ни почты, ни ТВ.
О, райский ад на брошенной земле..
…
Воняло кислым, прелевым, прогорклым,
и сумерки сатиновые блёкли,
когда Татьяна (ни в одном глазу
от кружки самогона) их стирала
с бельём в эмалированном тазу.
Ручищами разбрызгивая пену,
Татьяна пела… как Татьяна пела…
не песнь была, но бабий страшный вой.
Казалось, это в схватке горловой
все женщины страны на речке энской
сошлись оплакивать сынов, отцов, мужей --
погибших всех -- от Куликовской до Чеченской.

В каком-то раздражении глухом
я по бурьяну уползала в дом,
чтоб Пригова читать и Пирогова,
но отвлекало чтение хреново:
контуженные чвакали часы,
ныл подо мной диван зубовной болью,
попискивали мыши из подполья.

Распахнутое в сумерки окно
вещало земноводные проклятья
от порешённых мной сестёр и братьев.
Дебиловато чудилось: спешат
на лампы свет, из темноты припухшей,
осклизлые и мстительные души
безвинно убиенных лягушат.
…
Катилось лето. Мы с подачи Тани
бродили по лесу, растапливали баню --
угарную, промокшую насквозь.
Закручивали фиги из волос.
На угли квасу кислого плескали.
Меня Татьяна веником хлестала.
Метались, вызывающе близки,
татьянины брусничные соски.
В предобморочной эйфории зыбкой
плыла её счастливая улыбка.
….
Сидели долго на бревне, по-птичьи.
С особенным своим косноязычьем
пересказав всю простенькую жизнь,
просила: как там люди? Расскажи.
Глядела на закат лилово-алый,
заклятьем первобытным повторяла:
ГКЧП. Москва. Норд-Ост. Беслан.
В глазах прозрачных,
как пузырь на луже,
вздуваясь, рос и разрывался ужас.
Тёк по щеке замедленной слезой.
…
Подумаешь, слеза… такая малость.
Но в этой тяжкой бездне отражалась
из блеянья людского поголовья,
из ненависти, вскормленной любовью,
из крови, веры, ярости, огня
эпоха сумасшедшая моя.