Бьется, сворачивается в кольца, шипит, ерши́тся.
Потом идет домой, сбрасывает кожу
и становится ласковой и пушистой.
Заводит опару на пирожки с капустой,
Грызет морковку, смеясь над морковным хрустом,
Упивается тихим уютным домашним счастьем
И не может никак распрощаться
С мужем, идущим в магаз за кефиром,
Будто меж ними два океана, полмира,
Он - Одиссей, она - Пенелопа с хрущевки, где-то в Итаке,
Целует его, ждет с Пенелопьей верностью старой собаки…
А утром опять надевает броню - легушачье-гадюжью кожу,
Охраняя себя, мужа, семейный достаток множа.
Пусть не завидуют, а если завидуют - молча
Ее тайной вите, ее потрясающей дольче…

Но однажды баланс нарушится.
Так же легка, свежа,
Она постепенно выйдет, чоуш, из тиража.
Одиссей покажет финальным аккордом зубы и когти.
(И где только этих соплюх длинноногих находят?)
И не выглядеть чтобы потерянной брошенной дурой,
Она влезет в слегка тесноватую, старую «добрую» шкуру,
Прошипит ему вслед; «Не дождётесь!» и гордое «Щ-щ-щ-щ-ща»,
Не умея, прощаясь, прощать.
Не желая, прощать.