Архимандрит Вениамин, последний настоятель Соловецкой
        обители, и иеромонах Никифор были сожжены заживо в лесной
        избушке близ реки Лодьма на Пасху 1928 года. Википедия

Остров рваный треух на расхристанный лес нахлобучил.
Солнце ходит в обход, по заброшенным гатям скользя.
Тишью тешится слух, хоть и холод на улице сучий.
Ровно время течет – здесь особо лихачить нельзя.
Одинокий кулик не кричит на студеном болоте.
Видно, чувствует птах, что уместней сейчас помолчать.

Бродят рыжие блики по стенам, и, весь в позолоте,
Ряд голов на церквах открестился от рубки сплеча.
Окровавлен закат, но не кровью, а так - понарошку.
Доползет до воды и обмоется ею в ночи.
Ямы прошлых утрат заровняет шальная морошка,
Так, что даже следы не удастся потом различить.

Тени бывших людей, не доживших до собственной смерти,
Ели скорбно ютят - суррогатом двора и кола.
Но на этой беде время крест исцеляющий чертит,
И от вербных котят распушились озер зеркала.

Изувер никакой, тишину истязать не желая,
Ветер в море ушел и останется там до утра.
Ей же нужен покой и просторная площадь жилая -
Так наложенный шов не тревожит поверхность нутра.

Единицу добра на количество душ умножая,
Росам скоро пора просочиться слезами у трав.
 

-----
* СЛОН - Соловецкий лагерь особого назначения. За время существования лагеря в нём умерло около 7,5 тысяч человек.

Фея её быстротечного детства имеет крылья
Алые – цвета красивого платья подружки Лены.
Надя страшится того, кто живёт в подкроватной пыли,
Тени его в полумраке зловеще ползут по стенам.
Август был душным и жарким, распахнуты настежь окна,
Зноем пропитаны спальни, как солью – морские волны,
Иссиня-чёрные тучи плывут, грохоча, с востока.
«Я не боюсь», - шепчет Надя, - «ни грома, ни туч, ни молний».

Леший из маминых сказок похож на братишку Павла
И умирал так же странно, на шее стянув удавку.
Шёл третий год с той поры, как второго отца не стало.
Ёлок не стало, подарков, кота и соседа Славки.
Небо, темнея, шкварчит, словно сало на сковородке,
Наденька слушает, как за окном завывает ветер.
Алые крылья от сказочной феи лежат в коробке.
«Я не боюсь», - шепчет Надя, - «ни боли, ни зла, ни смерти.

Разве бывают чудовища, спящие под кроватью,
А у грозы разве есть, как у зверя, клыки и когти?»
Злое таращит слепые глаза из угла палаты.
Утром обычно приходят сиделка в цветастой кофте,
Мама с гостинцами, доктор и третий усатый отчим,
А за окном небосвод бирюзовой подёрнут плёнкой,

Призраки прячутся в стенах и ждут наступленья ночи.
Ровно в четыре не станет в соседней палате Ромки…
Осень из Надиных дней не имеет оттенков алых,
И под кроватью чудовище больше не скалит зубы.
Злое таращит слепые глаза из угла устало,
В лапах когтистых сжимает весы, имена и судьбы.
Осень приносит с собой в заоконье промозглый холод,
Дождь , нескончаемый кашель и небо в свинцовых латах.
Изредка в рёбрах тревожно у Нади опять заколет,
Тени из Надиных страхов закружатся по палате.

Чудо из ангельских ампул любые болезни лечит,
Ужас проходит, и Надя в подушку уже не плачет.
«Даже не вздумай бояться фантазий», - она прошепчет.
Осень у Нади волшебные сны в одеяле спрячет.
Вечер за окнами зреет и светится перламутром,
И подкроватное чудище Надин покой лелеет,
Щерится Злому, отчаянно верит: наступит утро,
Если на небе для Нади у Бога найдётся фея.

__________
Автор ключевой фразы Франсиско Гойя

Прощальное – не так, чтоб холодит…
Оставшееся – не надолго помнит.
До сумрака - в ладонях спящих комнат
Всего лишь час редеющий один…
Елозят сны, устав принадлежать
Тому, кто знает толк в часах без стрелок.
Разбросанный по картам - вечер мелок,
Оставлен ветер в чёрных гаражах…

Мелодия, звучащая во мне –
Шарманщик, что заснёт за стойкой барной…
Ему ль не знать, как весело в амбарах
Ложится на пустые доски снег?..
Ежом свернутся чувства ли, клубком -
Старательно отводишь взгляды долу…
Такое ощущенье, что недолог
Ямщицкий рай, где дышится легко…

Терновник дня, где кролик – только мысль,
Капризно пуст, но очевидно стоек…
А двойственность, с которой любим мы –
Ложится в предугаданное-простое,
Естественное, как метеорит,
Несущий взрыв, перемешавший тени…
Дистанция заученных постелей
Ассиметрично сердцу предстоит…

Расстелешь день, в котором ты один –
И не прощаешь, чтоб - не уходить…

Так с колоколен звон слетает звучно,
так зеркала хранят тепло песка,
так контур, после каждого мазка,
вдруг обретает жизненную сущность,

так серость наполняет дни и тени,
так губ чужих касаются слегка,
так считывают судьбы по рукам,
так ветер гладит пролежни ступеней,

так бродят вина. В мир уходят так —
простившись впопыхах и не со всеми,
не ожидая почестей и благ.

Прислушайся... Тик-так, тик-так, тик-так,
тик-так, тик-так, тик... Так уходит время,
по циферблату отмеряя шаг.

На небо выбрался ржавый месяц, спеша до полночи встать на стрём.
Мы в мир недавно явились вместе и также вместе теперь умрём
В железной бочке, тесней прижавшись в глухой безвыходной темноте,
Когда становится вдруг ужасным мир за пределом дрожащих тел,
Когда от крика теряешь голос, дожить отчаявшись до утра.
Но очень скоро приходит голод и с ним на пару - особый страх.
Внезапно станет тревожно с теми, с кем раньше вместе сосали мать,
И ты услышишь, как дышат тени, как тихо в душу вползает тьма.
Любовь и совесть - сейчас препоны, и, если надо, предай, солги....
...Теперь не вспомню, кто первым понял, что самый младший слабей других.
Зазря мгновения не растратив, загнать быстрее, свалить рывком...
И мы отныне уже не братья. И мы отныне друг другу корм.
Судьба вальяжно подходит ближе, кинжалом время занесено.
В висках колотится: выжить, выжить. И там неважно, какой ценой.
Совсем неважно, что будет дальше в кошмаре, снящемся наяву,
Но чуть отступишь, но чуть поддашься, вгрызутся в горло и разорвут.
Июльский воздух вгоняет в одурь, а ветер пахнет сухой травой...
Спасайтесь, крысы. Ведь на свободу отпущен новый крысиный волк.
С таким до смерти не будет сладу, своих приученным убивать.
Не я прорвался живым из ада - во мне на волю прорвался ад.
Мой мир привычным не будет больше, но так случилось, зачем вникать?..
Порой мне снится: в той старой бочке я умер первым.
Не помню, как.

Я умер тихо. Зато потом,
Взлетая в небо с другими душами,
Я исступленно орал: «За что?!»
А мне сказали: «Смотри и слушай».

И я увидел: остался жив,
Приходит Светка, родная, стройная.
Глаза сухие, губа дрожит:
«Я изменила. Прими достойно».

От жуткой боли спасает смерть.
Спасает, если живой, безумие.
Загнуться снова мне не суметь.
И не свихнуться, поскольку умер.

Я выл в отчаянье, но меня
Остановили, причём спокойно так:
«А ты как будто не изменял?
Иришка? Ольга? Орлова Сонька?»

И было много ещё чего
Смущённой тени моей предъявлено...
И вдруг я понял – опять живой!
Меня вернули туда, где взяли.

Я знал дословно, чего мне ждать.
Но ты молчала. А ближе к вечеру
Сказала: «Милый, пойдём гулять –
Тепло, и, кажется, южный ветер».

Ночь. Лихорадит. Хочется плакать. Больно мне.
Грезится остров лаймовый в райских тропиках.
Мне бы глинтвейна терпкого, алкогольного -
градусов сорок - сдобрить антибиотики.
Мне бы палящий зной и прибой под пальмой, но…
Боль нестерпимо колет висок иголками.
Сон это или явь? Вижу пристань дальнюю,
ветер, февраль, а я в сарафане шёлковом…
Сердце от прошлых бед до сих пор не зажило.
Я растеряла всё, и сама растеряна.
Сорок. Одна. Реву, замерзаю заживо,
будто меня зима занесла метелями.
Холодно. Жарко. Минус играет с плюсами.
Что ж я не знаю слов, как молиться: «Отче наш…»
Выживу, в храм схожу, образок куплю себе.
Льётся рассвет в окно. Эта ночь окончена…

        Божья мельница мелет медленно, но верно.

В городе света, масонов и балерин,
Мелких купцов и волшебников заграничных
Люди взрываются или горят, как спички.
Спи мой хороший, глаза закрывай, замри.

Слышишь, спускается ночь золотой орды,
Бродят по городу лешие с топорами,
Каждый за пазухой прячет точильный камень.
Лешие бродят — проверено, жди беды.

Солнышко-молнышко, спрячу тебя в подвал.
Голод не тётка, не дядька — упырь безродный.
Толстые скушали маленьких и голодных.
Спрячу тебя, чтобы кто-нибудь не сожрал.

Завтра на площади ветер придет плясать,
Пепел развеет до неба, до мягких тучек.
Время не лечит людей, ничему не учит,
Пеплом сверкает на огненных волосах.

В городе славы, «ганьбы» — тошнотворный дым,
Тени погибших считают морские волны.
Завтра тебя и меня здесь никто не вспомнит.
Спи, мой хороший, приснись мне опять живым.