Пекло. Всё вокруг мерцает удивительной светотенью. Мы обедаем во дворе, в сени старой развесистой груши, втроём – я, деда, и его жена – неродная мне бабушка, которую немного побаиваюсь, уж слишком похожа на фольклорную ведьму – чёрные распущенные волосы и вороньи, обладающие цепким взглядом, глаза. А ещё – эти её постоянные попытки запугать наивными доморощенными страшилками.
- Вот скажи-ка, – внезапно произносит она скрипучим голосом, как бы что-то вспомнив.
Внутренне настораживаюсь. Такое начало не предвещает ничего хорошего. Понятно, что бабуня заводит разговор за столом намеренно. Вероятно, опять попытается, как-то периодически происходит, очернить меня перед дедом.
- Здесь за забором, в самом начале огорода, орешек растёт.
Обычно она разговаривает на украинском, но обращаясь ко мне, по её словам – «городскому мальчишке», всегда переходит на русский. От чего её назидательные, слегка исковерканные, фразочки звучат ещё более неприятно.
Облегчённо выдыхаю, мысленно показывая ей язык – никаких орешков я не трогал, тут не подкопается.
- Так вот, - уверенно продолжает она. – Вокруг деревца влажно, поляпано. Это ведь ты на него посикал?
Такое неожиданное и наглое заявление повергает в замешательство. Однако же… кроме меня здесь - никого. Её настоящего внука – нахального крепыша, откормленного на домашнем молоке и сале, которого всегда хвалят, выгораживают и ставят в пример, в селе нынче нет. В общем, похоже, получу сейчас ни за что, ни про что. За орех, и «на орехи».
- Это не я, – шепчу, отчаянно уповая на непоколебимую силу правды.
- Брешешь, – недоверчиво машет она головой, – ой, брешешь!
- Та оставь, – внезапно вмешивается деда, откладывая ложку в сторону. – Малый не виноват.
Она окидывает его удивлённым взглядом:
- И откуда такая уверенность?!
Старик поясняет, с довольно смущённым видом:
- Это я пописял.
Лицо бабуни резко вытягивается. Кажется, она вот-вот взорвётся. Однако происходит нечто странное.
- Тю, тю, тю, - придурковато произносит женщина, постукивая себя указательным пальцем по лбу, - тю, тю, тю.
Мы с дедом смотрим на неё во все глаза.
Та растерянно покачивает головой, затем подпирает ладонью подбородок. Глаза её становятся совершенно медовыми.
- Тю, тю, тю!
- Ты чего это, старая? – немного испуганно сипит деда.
- И какого ж, спрашивается, рожна, – злобно-язвительно вопрошает бабуня, подёргивая подбородком, – ты на него по-пи-сял?!
Деда окончательно теряется:
- Так я думал, что он начнёт лучше расти.
- А он увял, дурень! – отчаянно восклицает бабуня, неожиданно вскакивая и судорожно собирая со стола посуду.
Старик в ответ только руками разводит:
- Кто ж его знал?
Несмотря на недавно пережитый лёгкий испуг, меня разбирает смех. Потихоньку толкаю старика плечом в бок:
- Слушай, деда. Пойдём, может, лучше порыбачим?
- А пойдём!
- Это ещё что такое?! Что за «деда»? Где твоё уважение? – восклицает бабуня, пытаясь вероятно хоть как-то на нас отыграться. – Нужно говорить – де-душ-ка!
- Да отстань ты от парня! – усмехается деда, трепля меня за волосы. – Пусть называет как хочет.
Хотя в нашей семье не принято особенно выражать нежные чувства, меня прямо тянет обнять его за такие слова. На самом деле я-то чувствую, что ему приятно, когда называю его именно так.
И в следующий миг, к собственной неожиданности, действительно делаю то, чего вероятно в другой раз вряд ли сделал бы. Обнимаю полноватого старика, насколько хватает ручонок. Крепко-крепко прижимаюсь к нему и шепчу:
- Люблю тебя, деда.
Он медленно поворачивается ко мне и в этот миг приходит осознание – что-то не так. Вместо добродушного лица вижу неприятную, застывшую гримасу, а вместо хитроватого, с прищуром взгляда – закрытые, глубоко запавшие глаза.
Окружающий мир резко теряет очертания, наблюдаемая картинка словно тускнеет, звуки отдаляются. Но лицо старика, прежде чем окончательно развеяться, ещё какое-то время реет в зыбком свете крепко впечатываясь в память.
Именно это тягостное выражение мне, как-раз поступившему в университет, довелось лицезреть сначала в морге, а затем на похоронах. Тогда мы с отцом стояли рядом, словно оглушенные, не в силах проявить эмоции. Только лишь слушая, как разрываются от горя женщины.
Волна жгучего страха молниеносно заливает душу, но столь же стремительно отступает. Внезапно приходит осознание, что дед умер уже целых тридцать два года назад.
Совсем недавно я специально вспоминал и высчитывал дату. Когда хоронили отца. И мы с сыном, лишь недавно ставшим студентом, точно так же оглушено стояли около покойника, наблюдая практически ту же застывшую гримасу и те же глубоко запавшие глаза.
А это значит, что минимум две-третьих моего прозябания уже минуло, и не столь далёк тот день, когда жизнь окончательно совершит полный оборот. И вскоре наступит моя очередь лежать на секционном столе, с подобным неприятным выражением лица. А ещё более возмужавший сын будет стоять на том самом месте, на котором недавно стоял я, а до меня – отец, и разглядывать это малоприятное выражение лица сухими, словно не осознающими происходящее глазами, пока впечатления от разных похорон будут непроизвольно накладываться друг на друга, в то время как мой внук...
- Папа! – шепелявый детский голос окончательно возвращает меня к реальности. – А когда деда приедет?
- Скоро приедет, – отвечаю сонно, переведя дыхание и немного уняв клокочущее сердце. Не открывая глаз, обтираю мокрый лоб ладонью. – Я ему говорил, что из-за садика ты теперь встаешь чуть свет. Так что он обещал пораньше.
- Идём умываться тогда!
Поднимаю тяжёлую, влипшую в простыню голову, приоткрываю левое веко. Малыш сидит рядом, глядя на меня незамутнёнными, расширившимися со сна глазами. Постель с моей стороны вся сбита, подушка словно впрессована в стену.
- Похоже ты уже выспался? – бормочу, одной рукой растягивая под собой скомканную простынь, а другой расправляя одеяло.
- Да.
- А я вот нет. Ерунда всякая снилась, – поворачиваюсь на живот. Подтягиваю к себе и крепко обнимаю подушку, с особым удовольствием укладывая на неё голову. Сладостно зеваю. – Включи себе мультики, и посмотри тихонько, хорошо? Мне ещё нужно чуточку подре...