Когда я оказываюсь в районе Измайловского собора, где и существовал-то всего пять-шесть лет своего раннего детства, через реальную картинку иногда проявляется память ребёнка. Понятно, что реальная картинка всегда со звуком, а вот старые полупрозрачные кадры - банальное немое кино. Реальная картинка цветная, проявленная — с эффектом сепии.
Июнь. Семь часов вечера. Тут малолюдно. Троицкий проспект. Из подворотни медленно выезжает девица в оранжевом Mini Cooper, слышу как она разговаривает по телефону: «Да. Алые паруса. Сегодня. Не знаю, как и проехать». Справа беззвучно с эффектом сепии едет трамвай. Я понимаю, что этот вагон - американка с деревянными сидениями, и если попасть вовнутрь, то можно увидеть женщину в платке и мужчину в берете. Это мои родители.

Подхожу к магазинчику, что на углу Измайловского. Пластиковая дверь, две аутентичные дубовые оконные рамы. Ищу мороженное. Достаю из прилавка-холодильника трубочку первого хладокомбината. Семьдесят грамм. Когда-то всё мороженное было стограммовым. На кассе парень лет тридцати пяти. Расплачиваюсь.
Вдруг за моей спиной удивленный женский голос: «Игорь! Бабуля корзинку утащила! Только что вышла». Оборачиваюсь. Вижу кассиршу, за спиной которой расставлен скромный набор местного алкоголя.
Следует короткий диалог между кассирами.
- Да что я побегу за ней, что ли? Она тут через дорогу живёт, вернется. Прибитая какая-то. Чем ты её, Валентина, напугала?
- Малёк не продала. Водку нельзя сегодня. Так она из корзины колбасу, салатик да хлеб выставила мне на кассу, развернулась, с корзинкой пошла. Как пошла, так и вышла. Смотри, уже через Измайловский шлёпает.
- Пусть шлёпает. Вернётся.
Кассира Игоря на несколько секунд посетила задумчивость, но потом он протянул мне руку с чеком.
Выхожу на свет божий. Под присмотром синих куполов собора по переходу возвращается в магазин худенькая, маленькая старушка с пустой корзинкой. Осознала, значит. И тут на стене рядом с дверью я вижу листок: «Сегодня в связи с Алыми Парусами действует запрет на продажу алкоголя (пиво тоже). Извините за неудобства». А бабуля, значит, хотела прорваться. Вот непруха. Определенно, непруха. Анекдот какой-то.

Я шёл к метро и придумывал историю про то, что старушку ждёт дед, может давно не выходящий на улицу, лежачий, у которого вся радость — скромно отпраздновать очередной выходной, который ему с бабкой и не выходной вовсе, а может быть какой-нибудь семейный праздник. Может, деду просто удалось выклянчить маленькую радость. И вдруг я чётко понимаю, что проходит очередная обыкновенная суббота, которая никакой связи с Алыми Парусами не имеет. И толпы на набережной, и горы мусора и мировые рейтинги телешоу — очередной обман, нарушающий размереннный ритм жизни, отвлекающий от чего-то, что я никак не могу поймать, от того, с чем я должен внутренне окончательно согласиться.

Живёт себе дед, живёт себе бабка. Их переулок и давненько оштукатуренный дом с подслеповатыми подворотнями, быт коммунальной квартиры подвержены эффекту сепии. Снова беззвучно проявляется трамвай. Я понимаю, что этот вагон - американка с деревянными сидениями, но если попасть вовнутрь, там никого нет. Нет меня. Нет родителей. Нет никого.
Вот тебе, бабушка, и «Алые паруса»!