Почему Зевик решил, что может играть на скрипке? Когда он брался за смычок, люди вокруг затыкали уши. Даже мама, по обыкновению всех мам, считавшая сына гениальным во всем, говорила: «Зев, пожалуйста, не надо», и соседи недовольно барабанили в стенку: «Прекратите этот кошачий концерт!».
Два года паренек отучился в музыкальной школе, но так и не набил руку и не развил слух. И нет бы ему освоить какой-нибудь простой инструмент. Пианино, например, или синтезатор. Да хоть кларнет. Но влюбленный с детства в скрипичную тягучую тоску, Зевик и слышать не хотел ни о чем другом.
Сначала он играл у торгового центра, в пестрой, беззаботной толчее, но был изгнан оттуда, как Адам из рая. «Это место, - объяснили ему, - прибыльное, потому что мимо ходит много народу и можно неплохо заработать. Ты отбираешь наш кусок хлеба!» Тогда Зевик, не жадный до чужих грошей, перебрался в подземный переход. Там было грязно и холодно, и тянуло сквозняком. Прохожие убыстряли шаг и недовольно косились на озябшего музыканта. А он только и желал, что развлечь их, подарить мимолетную радость. Выманить улыбки на их угрюмые лица. Не из тщеславия, нет. А просто потому, что когда ты играешь и тебя слушают — какая-то химическая реакция происходит в душе. Что-то высвобождается, и на сердце становится легко и свободно. Как будто птицу выпускаешь из клетки, и летит она — свободная и вещая — парит над городом, распластав по ветру крылья, твоя птица-тоска.
«Мальчик, ну до чего тоскливо пиликаешь, сколько можно, - ворчали случайные пешеходы, пряча носы в поднятые воротники, - ведь осень на дворе, хочется тепла... Сыграй что-нибудь веселенькое, а лучше иди в парк и музицируй, сколько влезет!»
«Осенью в парке, - думал Зевик, вышагивая по мокрой улице, - гуляют мечтатели и романтики. Там я найду слушателей».
Скрипка в черном футляре билась о его бедро. Зевику чудилось, что при каждом ударе она тихонько вздыхает. Он ступал медленно, скользя в мелких лужах, потому что боялся сделать ей больно.
День хмурый, пасмурный, а ноябрьский лесопарк околдован солнцем. Только светит оно не в небе, обложенном плотной серостью, а прямо под ногами. Сияет каждый лист, а их много, очень много, вся земля словно выстлана закатными бликами. В кустах прячутся редкие солнечные зайчики. Кое-где из-под желтого ковра проглядывает трогательно-беззащитная зелень, а деревья стоят голые, черными рогатинами упираясь в тучи.
Зевик идет по пустой дорожке. Он любуется и грустит, забывая обиды, стыд и даже музыку. Еще немного — и он осознает, что в мире есть гораздо более важные вещи, чем трение смычка о струны. Увядание природы. Сон и смерть. Печальная красота. Цветная мозаика смыслов.
Холодный парк безлюден. Неуютны сырые от дождя скамейки. Но вот из паутинок мороси, из света и тени соткалась девушка в длинном бежевом пальто. Она сидела на лавке с раскрытым томиком на коленях. Рыжеватые волосы, красный шарф, замшевые сапожки. Ее цвета — краски осени. Взгляд опущен в книгу. Аккуратные столбики на развороте страниц. Неужели стихи? Стараясь не шелестеть палой листовой, Зевик подкрался поближе. Нет, не стихи, формулы. Незнакомка, вероятно, читала какой-то учебник. Она не видела субтильного мальчишку, стоящего совсем рядом с черным футляром в руках, но почувствовала его дыхание на своей щеке и подняла голову.
- Вы что-то сказали?
- Нет, я ничего не сказал.
Если бы она испугалась — отшатнулась или вскрикнула — Зевик наверняка обратился бы в бегство. Он и так был смущен сверх меры. Но девушка закрыла книгу и улыбнулась ему — без тени страха, как давнему знакомому.
Бормоча извинения, Зевик отступил к соседней лавочке и расчехлил скрипку. Никогда еще смычок не казался ему настолько толстым, а собственные пальцы — такими грубыми и неуклюжими. Он ошибался и путал ноты, но мелодия текла, словно река, пробивая себе русло в его неловкости и смущении. Скрипка обретала собственный голос — протяжный, чарующий. Голос сильный и смелый, какой и не снился маленькому жалкому человечку, возомнившему себя ее господином.
Когда стихли последние звуки, девушка смотрела в небо.
- Вам понравилась моя музыка? - робко спросил Зевик, но она не ответила.
Ее взгляд блуждал среди темных ветвей. Лицо освещала мягкая улыбка.
На следующий день он снова пришел в парк. Девушка ждала его на скамейке под облетевшим кленом. Опять Зевик играл для нее, не ожидая похвалы. Играл просто так — в подарок, потому что голос его скрипки не хотел сидеть взаперти. Он рвался наружу, как свет из волшебного фонаря, облекаясь в прозрачные картинки, движение и образы.
Скрипка ли заколдовала ту аллею, или она с самого начала была волшебной? Казалось, само время сплелось вокруг них в янтарный кокон. По дорожке прыгали воробьи, шелестя разноцветной листвой. Пухлые облака, похожие на большие, давно не стиранные подушки, кое-где лопнули, зацепившись за острые сучья, и оттуда полезли белая с просинью вата и золотые солнечные перья.
На этот раз девушка сама заговорила с Зевиком.
- Ваша музыка прекрасна, как осень, - сказала она и, видя, что он не находит слов, представилась. - Меня зовут Петра.
Неторопливо, словно вышивая на белом холсте горячий ноябрьский узор, она рассказывала о себе, в то время, как Зевик едва проронил пару фраз. И то, отвечая на ее вопросы. Что интересного мог он поведать? Глупый пятнадцатилетний мальчик, живущий с родителями. Лишенный каких бы то ни было талантов, кроме — как он искренне надеялся — музыкального. Зевик чувствовал себя гусеницей, еще не знающей, какой бабочкой она хочет стать.
Петра оказалась студенткой политехнического института, отличницей и поэтессой. Ведь угадал все-таки насчет стихов! На просьбу почитать что-нибудь собственного сочинения ответила просто:
- Они очень личные. Может быть, потом... когда-нибудь. Лучше сыграйте еще.
А Зевик и рад был стараться. В сущности, для него ничто не имело значения: ни ее красота — а Петра была даже больше, чем красавицей, она была сама нежность — ни ум, ни обаяние, ни трогательная манера смотреть ему в рот, ни слегка монотонная, но мелодичная речь. Хотя внимание такой девушки польстило бы любому мужчине, но главное заключалось в другом. Судьба подарила ему слушательницу. И какую! Наверное, Петра сочиняла стихи, пока он исполнял свои скрипичные кунстштюки, таким одухотворенным становилось ее лицо. Так блестели глаза. Так взволнованно сжимались и разжимались скрещенные на коленях тонкие пальцы.
Он чувствовал себя почти любимым, и сам — почти любил. Ведь что такое, по сути, любовь, как не отражение себя в другом? Она бывает разной. Плотной и сочной, как наливное яблоко, чувственной, земной. А бывает наоборот — возвышенной. Легкой, словно тополиный пух на ветру.
Шесть дней Зевик и Петра встречались в осеннем парке, озаренные призрачным солнцем. Шесть дней, за которые можно сотворить мир. Но они творили всего лишь иллюзии — любви, дружбы, восхищения и благодарности. В театре одного слушателя шел бесконечный спектакль. Только музыка была настоящей. Она казалась Зевику чем-то вроде эсперанто, на котором они двое могли говорить и понимать друг друга.
А на седьмой день погода окончательно испортилась. Дождь хлестал с самого утра, линуя оконные стекла, как тетрадку первоклассника. Зевик едва досидел до конца уроков, а после школы, перехватив наспех бутерброд, побежал в парк. С собой он взял большой красный зонт.
«Она не придет», - думал Зевик, шагая по лужам. Его брюки и носки промокли, в ботинках хлюпала вода. Полотнище зонта обратилось в птицу, махало крыльями и рвалось в полет.
«Только ненормальный отправится гулять в такой ливень. Куда я прусь, что я стану делать в этом парке? Играть для воробьев и синиц?» - корил он себя и почти бежал вперед, сквозь серую пелену и мельтешение капель.
Он прошел аллею до конца, до грильного домика и столов под навесом. Вот и все, можно идти домой. Но Зевик вернулся и сел на мокрую скамейку. Вокруг журчали ручьи, текло с деревьев и прямо с неба, а ему чудилось, что это скрипка плачет в душной темноте.
- Привет! - раздался над ним бодрый голос.
Зевик вскинул голову.
- Петра?
- Убери, пожалуйста, зонтик. Я не вижу, что ты говоришь.
- Не видишь?
Она не ответила.
- Слова надо не видеть, а слышать, - возразил он, сдвигая зонт в сторону.
Дождь брызнул ему в лицо.
- Но я не слышу, - сказала Петра. - Я уже три года, как ничего не слышу, а только читаю по губам.
- Но...
- Ты не догадывался, правда?
Зевик молчал, ошеломленный. А потом его захлестнула обида.
- Но ты хвалила мою игру! Как ты могла?
Она покачала головой. Недоуменно, как будто он не понимал что-то очень простое.
- Зевик, но я тебя не обманывала. Ты играл замечательно. Я видела, как слушали тебя облака. Как воробьи танцевали у наших ног. Как солнечные зайчики прыгали в лужах, и как обычная вода становилась радугой. Я смотрела и видела, как менялся мир, стоило твоему смычку коснуться струн. Человек слышит не только ушами, но и сердцем. Мое сердце стучало по-другому, когда ты играл. Твоя музыка чудесна, даже не сомневайся.
Наверное, это странно, а может быть, и глупо, но Зевик ей поверил. Обида таяла, как снег под дождем, и в душе воцарялась тихая радость. Его единственная слушательница оказалась глухой, но он отчего-то совсем не горевал, а по-детски изумлялся. Словно посреди осеннего парка наткнулся на поляну цветущих ландышей.