Изо дня в день Фамарь сшивает души — невесомые пепелинки, тонкие перламутровые лепестки. Кусочек к кусочку, трепетно и осторожно.

Ей нравится, как звенит игла, как тянется и вибрирует в пальцах золотая нить, как шов, сверкнув яростно и горячо, исчезает, будто и не было никакого разреза. Тогда Фамарь улыбается, разглаживая мягкую, тёплую ткань.

В каждом углу у неё по кучи разбитых, рваных, навзрыд кричащих, обесцвеченных и слепых. Фамарь выбирает души навскидку, распарывает каждую на кусочки и перешивает: сюда — улыбку, медовый голос, любовь к поэмам; а здесь останется боль и холод ключиц, способных свести с ума любого — и будут тыкаться в эти ключицы десятки мужских носов. Фамарь смеётся «Когда-нибудь ты оценишь!» и отправляет душу в обитый бархатом сундук, точно в чрево самой вселенной.
За сундуком приходят тени, такие густые, как чёрные дыры, с глазами мёртвыми, полными звёздной пыли, и внутри у них воют северные ветра. Они уносят сундук за двери. Фамарь к двери приникает ухом и слышит, как растворяются там, в задверье, тяжёлые шаркающие шаги.

Фамарь их не спрашивает ни о чём. Она просто — немой портной, а работы непочатый край: нужно сшить ещё сорок тысяч душ до того, как солнце влюбится в горизонт, разлив по небу румяный застенчивый поцелуй.

Иногда к ней Господь заходит и садится подле. Растирает уставшее лицо руками со вздутыми венами и долго-долго молчит, вслушиваясь в тонкий звон иглы.
А затем его накрывает:

- Как они все мне надоели со своими молитвами и елеем. И горло дерёт от ладана, и руки зудят от сухих поцелуев их. Дай, реши, покажи, направь — сами просто лежат в кровати, мол, чего трепыхаться — ведь всё наверху расписано. Разгреби, помоги, дай выстоять. Я как будто в аду, Фамарь. В человечьем аду, - и смеётся звонко так, переливчато, и смех высоко дрожит.

Фамарь откладывает душу в сторону и берёт его ладони в свои. Зашивает сквозные дыры.

- Как ты всё это терпишь, Фамарь, скажи мне? Вот на пальце твоём нарыв, но игла у тебя играет, как стрекозка в камыше. Помнишь, раньше, как криво было? Не обижайся, но кривокосье. И они недовольные такие, светлоокие бесы, ей-богу.

А потом он, вздохнув, с улыбкой:

- Что ж, не буду тебе мешать.

Фамарь шьёт да перешивает, не чувствуя пальцев, не помня, сколько раз кусала их звенящая игла. Души ластятся, как собаки, и не стонут — скулят. Ну право, как их бросить, ну как их бросить?

Солнце жаркие губы вытягивает к земле.