Я не помню, как давно это было. Похоже, очень давно. Но по-прежнему стоит перед глазами теплая осень, поздний вечер, едва шевелящий листву на дороге ветерок, и эта странная фигура у нашего дома.
В оранжевом свете фонарей он кажется неуклюжим, потерявшим и сокровища и память, гномом. Осенние сумерки скрывают его ветхую, не по погоде одежду, тяжело опущенные руки с большими натруженными ладонями. В темноте не различить его глаз, но воображение рисует их - полупустые, испитые, жадно, с собачьей тоской и преданностью устремленные в светящиеся чужим уютом окна. Только два окна. На первом этаже, полускрытые облетающими кустами сирени. Он приходит часто. Иногда сидит на шаткой скамеечке у дома, и дети косятся на него со смесью пугливого любопытства и отвращения. Он лохмат и грязен, практически бомж. Но что-то влечет его сюда каждый вечер, в любую непогоду, к заветным окнам. Он останавливается у дерева под фонарем и смотрит.
И в душе просыпается невнятная щемящая боль.
Уже никто не помнит его имени, не знает, где и чем он живет. Правда, рассказывают порой у подъезда его незатейливую историю. Рассказывают и вздыхают, разводя руками.
А он стоит, давно похожий на призрак, никого не трогая, никому не мешая, заставляя болеть
еще одно сердце или раздраженно задергивать шторы.

Когда-то он жил здесь, выходила посидеть на скамеечке его пожилая мать. У нее болели глаза. Я еще помню, как она сидела с грязными бинтами на лице, уже практически слепая.
Только слушала разговоры соседок. И у ног ее всегда стояла старая ободранная, но еще довольно крепкая палка. Он провожал мать домой, беря ее под руку, и они скрывались за окнами, где облезлый картон с подтеками зачастую заменял им стекла.
Не помню, как ее не стало. Говорят, он начал пить, пускал на квартиру за небольшую плату, а потом квартиранты выгнали его. Насовсем. С тюком небольшого нажитого скарба. Он сгинул неизвестно куда. Но прошло время, и он стал появляться у той же старой скамейки. Потом на соседней, у сарая. Всегда молча. Без единого упрека. Он отодвигался все дальше и дальше от дома, словно стесняясь самого себя, своего потрепанного вида и давно небритого лица.

По вечерам я садилась на подоконник и наблюдала за его неподвижной фигурой. Кружила метель, осыпались жасминовые листья в палисадниках, снова приходила осень — такая же скромно молчаливая, как и его силуэт. Он совсем оброс и поистрепался, но по-прежнему останавливался вдалеке и смотрел на родные окна. Их давно застеклили и покрасили рамы, но он видел что-то свое за модными легкими занавесками. Не приветливо сверкавшую дорогую люстру, а ту единственную закопченную лампочку под потолком, и наверное, силуэт своей матери с повязкой на глазах.

Он исчез. Как навсегда исчезают старенькие родные обои детства под дорогим поблескивающим винилом, как стирается краска на изгибах перил...
Но верите ли, осенью, когда наступают сумерки, и я отворачиваюсь от непогоды и медленно умирающих под дождем листьев, я вижу его. Чувствую его спиной. И неизвестно отчего, во мне просыпается тоска. Удивительный укор чудится в его странном немигающем взгляде, который никогда никого не винил.
Мне холодно, хотя домашний термометр упорно показывает 25. Мне неловко на уютной кухне с чашкой налитого мамой чая. Мне больно, когда такая осень за окном и я понимаю, что уже ничем не могу помочь...