Сидишь, пишешь рассказ, но ничего не выходит? И тебе скучно? Возьми из сахарницы кусочек рафинада и опусти в чернильницу... Зачем? Делай, говорю, пока не сдох от уныния и способен еще хоть что-то делать. А теперь смотри на него, как он поплыл: белой, ослепительно-белой лодочкой по чернильному морю. Это спасательная шлюпка, а в ней – ты.
Вернее, я. Ведь я говорю сам с собой. Вокруг меня грозовой океан, и волны вздымаются, как барханы в пустыне, закручиваясь в смертельную воронку, и мое утлое суденышко трещит по швам, будто ореховая скорлупа в зубах щелкунчика. У меня почти нет надежды выжить. Вернее, ее совсем нет – какая надежда у куска сахара в чернилах? Но я продолжаю цепляться за тонкие борта и даже пытаюсь грести – единственным белоснежным веслом, сияющим и прозрачным, словно китайский фарфор.
Мне двадцать лет. Ну, то есть не мне, а тому мне, который сейчас в крохотной белой лодочке сражается с волнами. Нет, я не тоскую по юности. Это ужасное время, когда в памяти еще свежи кошмары детства, а взрослая жизнь высится впереди непреступной Джомолунгмой, на которую даже смотреть страшно, а не то что отважиться на восхождение. И нет, я вовсе не считаю прожитые с тех пор годы пустыми и напрасными. Но, согласитесь, есть какая-то особая романтика в том, чтобы умереть молодым. А ведь я, хоть и борюсь – уже знаю, что умру. Умру в двадцать лет. Какая красота!
И как, спросите вы, я оказался в такой плачевной ситуации? Хм. Надо подумать. Знаю! Это случилось после того, как один миллионер купил мне билет на круизный лайнер, и тот потерпел крушение, наскочив на айберг или на рифы. Вы удивлены, за какие заслуги этот денежный мешок сделал мне такой дорогой подарок? Ну, ясно за какие. Да нет, что ж вы так обо мне... Я совсем не то хотел сказать. А дело в том, что я спас дочку миллионера, когда она тонула. И что с того, что сам не умею плавать? Мне и не пришлось. Девочка играла в саду и упала в надувной бассейн. Знаете такой – метр на полтора? А я проходил мимо и, увидев ребенка в беде, не растерялся и бросил в воду резиновую утку. Малышка ухватилась за нее и спаслась, и за это ее отец купил мне билет на титаник.
Итак, наш прекрасный корабль напоролся дном на черт знает что и гордо тонет, а я в единственной лодке очутился в эпицентре шторма. И тоже, по сути, гордо тону, хотя еще бултыхаюсь. А почему я – и в единственной лодке, если по корабельному этикету места в шлюпках полагается уступать женщинам и детям? Ну, не знаю. Наверное, на нашем титанике не было женщин и детей. А может, их сразу смыло за борт... да, вообще всех смыло, и мужчин тоже, одной гигантской волной. Только я остался, потому что в тот момент не метался, как другие, по палубе, а сидел... ну, не важно, где сидел. Главное, там была дверь, которая защитила меня от воды. И вот, я балансирую у смерти на краю, и, как это всегда случается в такой момент, передо мной проходит, как на пущенной задом наперед кинопленке, вся моя жизнь. Я вглядываюсь в чернильную глубь, в свое размытое, залитое темнотой отражение – и меня тошнит, не только от качки. Мне хочется взять огромный ластик и стереть этого бледного типа из книги бытия – всего, целиком, с его испуганным взглядом и волосами, прилипшими к потному лбу, с его искаженным от ужаса лицом и субтильной фигурой, с его жалким настоящим и проклятым прошлым.
Я вспоминаю свое детство, его чистоту, растворенную, как этот кусочек сахара в чернилах, в кромешном мраке – и меня тошнит еще сильнее. Эта морская болезнь преследует меня уже много лет изо дня в день. Иногда я забываюсь – и могу улыбаться. Могу дышать, разговаривать, читать книги и даже сам, бывает, что-то сочиняю... Но когда штормит память – меня выворачивает наизнанку. Понимаю, вам противно. Но не осуждайте меня! Осудить легче всего, а вы поймите одну простую вещь. Ребенок среди взрослых – он как будто в лесу среди высоких деревьев. И хорошо, если этот лес не страшный, полный добрых чудес. А если за каждым кустом притаился хищник, только и ждущий удобного момента, чтобы наброситься на беззащитного? Что ты сделаешь? Если у тебя нет еще ни когтей, ни острых зубов, да и бегать достаточно быстро ты не умеешь. Ты – легкая добыча, и все обитатели страшного леса чуют это за версту.
Первый хищник не съедает тебя целиком. Он оскверняет тело, а душу скручивает и выжимает, как половую тряпку, пока из нее не вытечет все светлое – твоя вера в сказки, надежда на будущее, способность любить и удивляться. И что самое страшное, он метит тебя своим клеймом, не видимым обычным людям, но хорошо различимым другими хищниками. Так что став жертвой один раз, ты становишься ей снова и снова. До тех пор, пока не вырастешь и не наберешься сил, чтобы за себя постоять. Только что-то в тебе уже испорчено – то нежное и доверчивое, что есть в ребенке, безвозвратно погублено. То заветное пространство, в котором два человека соприкасаются сердцами, поросло терниями и колючками, через которые не пробиться слабым росткам любви. Насильно вырванный из детства не может по-настоящему повзрослеть. А неспособный к искреннему чувству... я не сказал бы, что он проживает жизнь напрасно. Но он – как слепой среди зрячих. Слышит, осязает, ориентируется, познает мир... Однако самое прекрасное в этом мире ему недоступно. Ни многоцветье луга, ни радуга в небе, ни искорки солнца на ресницах любимой... ничего. Слепота души ничуть не лучше слепоты глаз, даже если и не так заметна со стороны.
В общем, светильник любви в моем сердце так и остался незажженным. А через пару минут я умру, и последний шанс будет упущен. Моя душа уйдет во тьму, потому что нет в ней света. И нет у нее крыльев, чтобы взлететь. Я не умею молиться, меня не научили. Но мое отчаяние выплескивается, едкое, как кислота. На дно белой лодочки, прожигая в нем дыру, на ее борта, и дальше – в море. В огромные, точно небоскребы, волны. В серую водяную пелену. И, наверное, достигает небес.
И совершается чудо. Неожиданное, а потому особенно волшебное. Море успокаивается, и плоские волны, набегая одна на другую, покачивают мою шлюпку, как младенца в колыбели. Чуть раздвигаются грозовые тучи, выпуская на свободу тонкий луч, а в толще воды, рядом с лодкой, загорается свет. Не яркий, как от прожектора, а слабое жемчужное сияние, будто там, на недостижимо далеком дне, распахивается исполинская раковина, выстланная перламутром. Я наклоняюсь над бортом и вижу всплывшую из глубины русалку, прекрасную, как луна, и совсем юную, если, конечно, считать, что срок жизни этих морских дев такой же, как у людей. Ее бледно-зеленые волосы, растрепанные водой, колышутся в такт движению волн, тонкие и похожие на водоросли. Широко раскрытые голубые глаза смотрят на меня в упор. Хотя не уверен, что они меня и в самом деле видят. Ее красота, подобно пению сирены, влечет и лишает разума. Я забываю о близкой смерти, и о своей несчастливой жизни, и о хищниках моего детства – а вижу только ее. Обнаженная (а какой еще быть русалке?) она совершенна вся – до кончика раздвоенного рыбьего хвоста. Наверное, это странно. Но русалочий хвост не вызывает у меня отвращения. Покрытый бледно-розовой чешуей, он кажется теплым и кожистым. К нему хочется прикоснуться, провести ладонью, как по человеческой плоти, ощутить под тонкими, блестящими чешуйками не холодную рыбью, а горячую кровь.
И вдруг – как вспышка света, я понимаю, что еще могу полюбить... за пару минут до смерти... это существо, так похожее на человека. Что оно послано мне как последняя милость небес. И этот свет заливает меня, пропитывая всего, от макушки до пяток, как солнце пропитывает свисающую с карниза бахрому сосулек. Мне кажется, что я сияю, и сияет русалка, покачиваясь в полутора метрах от поверхности воды. Мне хочется протянуть к ней руки... и прыгнуть за борт, но ведь это – мгновенная смерть? Или нет? Я умру или стану таким же, как она? Научусь дышать водой, как воздухом, и буду водить хороводы с дочерьми моря в прозрачных океанских глубинах? Эй, морская ведьма, та, что из сказки Андерсена, соверши превращение наоборот – дай мне вместо ног рыбий хвост, такой же сверкающий и прекрасный, как у моей русалки! Что ты хочешь за это? У меня ничего нет, кроме моей жизни, которой и осталось-то всего ничего. Тебе нужны эти жалкие человеческие минуты? Ведь нет? Тогда сделай это просто так! Или, может быть, взаймы, и я отолью тебе пару капель моей радости, когда стану, наконец, счастлив и любим. Интересно, как любят русалки? Наверное, как рыбы, не касаясь друг друга... исполняя на волнах танец любви. А мечут ли они икру или...
Господи, да о чем я, вообще, думаю! Встряхнув головой, я заглядываю в чернильницу и не вижу в ней ничего, кроме привычной черной мути. Она совсем не похожа на морскую воду, а так, грязь какая-то... только кляксы ставить на чистой бумаге. Ну, и где там твой кусочек сахара? Растворился? А ты как думал? Еще и чернила испортил... Ну выпей их теперь, они сладкие. И напиши уже что-нибудь приличное, глупый ты фантазер.