Я не видел его мёртвым. Он слёг в начале осени и проспал почти два дня, прежде чем его увезли в больницу с подозрением на инсульт. Древний старик, философ, он до конца дней сохранял ясный ум и отличался каким-то особым смирением с жизнью, с немощью старости и неизбежностью ухода. Удивительными были его трезвые суждения о мире, где всё, по его мнению, взаимосвязано и зависит от чего-то бестелесного, но разумно управляющего всеми событиями. Он любил светлые кепки, которых у него было несколько, надевал их даже в доме, в любое время года, и казался праведником, вызывая бессознательное почтение.
В больнице старика добросовестно пытались вывести из комы, однако время его жизни на земле - истекло. Вспомнилось, как он сказал однажды, что не боится смерти, но хотел бы уйти без мучений, просто – уснуть, не отягощая никого бесполезным телом. Из больницы его увезли в субботу, прямо на кладбище, не завозя в жилище, где он обитал последние годы - в скромном флигеле, среди деревьев. Последним летом он и сам походил на потемневшее дерево, как будто стал частью старого сада.

Я не почувствовал тяжести в связи с его уходом. Мы были почти чужими. Он ушёл легко и незаметно, как жил. Мне запомнилась одна сценка. Как-то утром он сидел во дворе на стуле, опершись на трость, и рассматривал светлую бабочку, которая замерла у худого, пятнистого старческого запястья, на отвороте рукава рубашки.
- Надо же... Какое чудо природы... - старик задумчиво улыбнулся и лукаво покосился на меня, вскользь подметив: - Куришь много.
И помолчав, добавил, скользя мимо меня каким-то древесным взглядом, будто вглядываясь в виноградные ветви, вьющиеся над нами:
- А я не курил никогда. Даже на войне...

Крымская осень наступала незаметно, подкрадывалась по ночам шелестом листьев на тёплом ветру и сыростью в воздухе. Я остался один, домашние уехали на его похороны, а потом - к родственникам, и должны были вернуться к завтрашнему воскресному вечеру. Впереди была ночь, наполненная блаженным одиночеством и работой. А поминок я никогда не любил.
Поколдовав над электронными набросками текстов часов до двух ночи, я вышел во двор – покурить. Уже пару лет зрение падало, подводило, особенно в сумерках. Но, близорукий с детства, я привык и не ощущал помех. За несколько лет жизни в этом старом доме тело приучилось легко обходить острые углы, перешагивать невидимые пороги, уверенно ступать по ветхим каменным ступеням. Иногда мне кажется, я смог бы жить здесь и наощупь.

Усевшись на садовые качели во дворе, щёлкнул зажигалкой, закурил. И вдруг понял, что – не один. Недалеко от меня, на стуле обозначилась едва различимая сутулая фигура в кепке, смутно белеющей во мраке. Это был он. Ещё минуту глаза привыкали к темноте, и вот, в тусклом свете заоблачной луны проступили знакомые очертания сидящего старика, с ним рядом явственно вырисовывалась трость – с которой он давно слился в моём сознании.
Лёгкий испуг, неловкость – я молчал, не зная, что сказать или сделать. Старик часто сидел на этом стуле, гуляя по вечерам. Почему бы ему не возникнуть именно в этом месте. В темноте я чувствовал его взгляд, он часто смотрел так – как бы сквозь, снисходительно, отстранённо. Молчание не тяготило нас, когда мы встречались вечерами во дворе, заросшем и давно превратившемся в маленький уютный сад. В шелесте листвы угадывалось его тонкое сиплое дыхание.
- Покурю… - зачем-то брякнул я. Хотелось добавить: «Как вы?» Но двусмысленность происходящего смущала, вызывала неловкость. Старик умер, не могли же мне присниться события предыдущих дней. Луна спряталась, сгустилась темнота.
- Всё совсем не так, как мы думаем, - расслышал я его невесомый полушёпот, почти сливающийся с шуршанием листвы на ветру.
- А как? – спросил я, понимая нелепость вопроса.
- Нельзя объяснить. Не поймёшь… Сам увидишь… Не надо ничего бояться… - мне показалось, он рассмеялся, чуть слышным дребезжащим смехом, почти беззвучно.
Я погасил сигарету о банку из-под зеленого горошка, припрятанную под качелями. Хотелось уйти.
- Ну… я пойду... - тихо произнёс я, чувствуя себя совсем глупо.
Старик едва кивнул. Светлеющее в египетской тьме, пятно кепки слегка покачнулось, или мне это просто показалось. Поднимаясь по ступенькам крыльца, я ощутил лёгкий, обжигающий ужас и обессиливающую усталость. Так бывало всякий раз, когда мне приходила в голову сумятица о бессмысленности жизни, о том, что все мы - смертны, а значит - обречены. Не замыкая дверей, прошёл в комнату, лёг на диван и, не раздеваясь, стараясь не думать о том, что произошло, уснул под приглушённый звук какой-то передачи, едва различимой на экранчике в углу монитора. На диван запрыгнула кошка и прижалась к моей спине.

Проснулся около полудня, услышав журчание воды и негромкое лязганье тарелок.
- А мы приехали раньше, - радостно сообщила мне Лия, когда я вышел на кухню, жмурясь от яркого света и ещё не до конца проснувшись.
- Почему? – спросил, рассеянно целуя её в тёплый висок.
- Да просто так. Захотелось домой – и всё. Устала!
Нежно дилинькнул мобильный. Приняв звонок, Лия сначала улыбалась, потом долго кивала, и наконец, сказала: «Ну хорошо, давай…»
- Кто звонил? – на всякий случай поинтересовался я.
- Марат. Он вчера свой драндулет поставил во двор, на ночь, что-то у него сломалось. Сейчас заедет и заберёт.

Лия усмехалась, словно светилась изнутри. Её волосы, в которых запуталось солнечное сияние, льющееся из окна, блестели, будто были нарисованы маслом на холсте. Глядя на эту движущуюся картину, я почувствовал необъяснимую смесь грусти и жалости, и сердце сжалось.
Я вышел на крыльцо. Сад заливало мягкое полуденное солнце. Посреди двора, недалеко от качелей, прислонённый к молодому дереву с незрелыми ещё шарами хурмы, стоял мопед, на руле белела кепка. С неё вспорхнула и полетела вглубь зарослей сада медленная осенняя бабочка. Трость блестела на солнце, зацепившись рукояткой за спинку стула. Видно, в похоронной суете о ней просто забыли.