1.

Тот, первый твой, котёнок появился у нас в доме не случайно. Это я принёс его из подвала, где окотилась уличная кошка. Когда я пришёл в очередной раз, чтобы покормить её, на месте не было ни её, ни котят. Только этот почему-то остался. Он был похож на мышонка, тонко сипел, беспомощно ползая по старым тряпкам, которые притащили дети, живущие в нашем подъезде. Наверное, кошка оставила его потому, что уродился нежизнеспособным.

Я положил его на коврик у двери и позвонил, мгновенно взлетев по лестнице этажом выше. Стоя на лестничной площадке, услышал, как ты отомкнул, как тихо копошился на пороге, говоря что-то невнятное, ласковое. Потом дверь клацнула, и стало тихо. Спустившись, я отомкнул двери и вошёл в дом, и потом ещё полчаса слушал, как ты нашёл подкидыша, делая вид, что ни при чём. Знал, что котёнок теперь останется у нас, ведь это ты нашёл его, родители тебе не откажут. Ты был младше, и мне казалось, тебя любили больше.

Котёнок оказался пушистым, серебристо-серым, с нежным голубоватым подшёрстком и удивительно красивыми, прозрачно-голубыми глазами. Мы назвали его Дымок, сначала кормили из пипетки, потом мать принесла бутылочку с продырявленной соской — для молока. Вскоре котёнок бегал за тобой по квартире, прыгал, гонял теннисный мячик по паркету, терпеливо ждал тебя под дверью ванной и упрямо залезал ночами к тебе под одеяло.

Помнишь тот субботний вечер? Ты рисовал карандашом на альбомном листе каракули, наполненные одному тебе известным смыслом. Я стёр ластиком яйцеподобный рисунок, казавшийся мне кривым, несовершенным, и ты расплакался. Пытаясь исправить ситуацию, я взялся за циркуль. Круг, появившийся вместо кривули, нарисованной тобой, был ровным. Но у тебя началась настоящая истерика. Что было не так — я не понимал. Ты доказывал, что то, стёртое — было лучше, чем это, идеальное. Злой, заплаканный, красный, ты изорвал в клочья альбомный лист и с рёвом ринулся из комнаты, пытаясь захлопнуть за собой дверь. Помнишь, какой ты был психованный в детстве, брат? Дымок помчался за тобой. Удар двери был глухим и жутким. Мне кажется, мы услышали рвущий душу хруст, о котором ты будешь помнить всю жизнь. Котёнок не успел проскочить опасную зону, попав под удар твоего необъяснимого гнева. Да, это случилось нечаянно. Но Дымок лежал на полу у дверного косяка со сломанным позвоночником. Попасть к ветеринару можно было в понедельник. Впереди было два дня.

Умирал он медленно. Сначала я силой заставлял тебя, потрясённого последствиями собственного поступка, смотреть на то, что ты натворил. Было ли мне жаль тебя? Я этого уже не помню, потому что и сам рыдал, как маленький. Мать потребовала прекратить «издевательство над детской психикой», но отец заметил, что за свои поступки человек обязан отвечать сам, не прячась от последствий.

Слова отца в семье были законом. Родители больше не вмешивались в наши братские разборки. Ты, морщился, потому что с детства был брезглив, но терпеливо убирал нечистоты губкой, выпрошенной на кухне у матери, и пытался вливать молоко умирающему животному в пасть. Дымок ещё открывал глаза, но с каждым разом они становились всё более бессмысленными, мутными. Твоё лицо не выражало ничего, кроме суровой сосредоточенности. Меня это, признаюсь честно, бесило. Я зло тыкал тебя в совершённое тобой преступление, не давая расслабляться. Мне хотелось сделать тебе больно, чтобы ты заплакал. Но ты переносил моё глумление стойко, и не ябедничал — даже когда я вытаскивал тебя из постели за ухо, тащил к подстилке, на которой мучился Дымок последние несколько суток жизни.

Потом наступил понедельник, котёнка усыпили, и мы с отцом похоронили его в лесу. Мать убрала все следы трагедии, случившейся в квартире. В комнате вновь воцарилась чистота. Как ты горевал, я услышал ночью. Ты скулил под одеялом так тихо, что я, проснувшись, даже не понял, что это за мяуканье, и откуда оно доносится. Я не стал тебя утешать. Мы тогда не знали ещё, что тебе не раз придётся справляться с горем в одиночку.

Мы не разговаривали с тобой больше недели. Ты восстановил злополучное яйцо. Не знаю, что ты чувствовал, водя карандашом по бумаге, и зачем ты это сделал. Я смотрел на рисунок, и он больше не казался мне кривым, неправильным. В нём была какая-то, непонятно откуда взявшаяся, гармония, которой лишены правильные геометрические фигуры. Кто знал, что в течение жизни тебе придётся не раз восстанавливать всё с нуля — рукописи, картины, вещи, а однажды — пересобрать заново всю твою жизнь, никого не обвиняя в том, что всё столько раз рушилось?

А потом был мой день рождения, мне исполнялось пятнадцать. Тебе было семь. Мать послала меня в магазин за тортом. На перекрёстке возле гастронома росли кусты, они закрывали дорогу, которую мне нужно было в тот день перейти. Откуда взялся микроавтобус, я даже понять не успел. Позже водитель автобуса, сидя в гипсе в отделении милиции, плакал и клялся, что тоже не видел, откуда я взялся на перекрёстке. Его не судили. Родители отказались возбуждать уголовное дело, всё кончили мирным соглашением. Кроме меня и водителя в той аварии никто не пострадал. Автобус был пустым. А парень, который сидел за рулём в тот день, остался хромым на всю жизнь.

2.

Мать отпаивают корвалолом в приёмном покое, я сижу рядом. Мне хочется потрогать её, поправить светлую прядку, выбившуюся из аккуратной причёски. Я никогда не сказал бы ей, что уже через полтора года она останется вдовой, и что отец знает о том, что этого уже не избежать, хоть и скрывает это пока. Не стал бы говорить и о том, что тебе придётся пережить массу тяжёлых перемен и событий, и что когда-то тебя коснётся лично настоящая война, о которой мы знали только из детских книг.

Наблюдаю за отцом, он курит на скамье у городской больницы, и удивляюсь всему, что случилось со всеми нами. Тогда никто из нас ещё не знал, зачем нас всех собрали вместе. Впереди ещё несколько часов относительного равновесия, прежде чем матери скажут, что меня уже нет. Дымок путается у меня в ногах. Тело лежит в прозекторской. А ты спишь дома, завернувшись в одеяло, как маленькая испуганная гусеница в кокон. Тебе сказали, что я заболел. Все тяжёлые события кто-то как будто отложил на завтра.

Смотрю на твою вихрастую белобрысую макушку, торчащую из-под одеяла. Как хорошо, что ты не видишь меня, стоящего у твоего изголовья. Тебе ещё предстоит отболеть несколько лет тяжёлой аллергической астмой. Психосоматика… Видимо, вина перед гипотетическим кошачьим богом будет мучить тебя, брат, ещё много лет. Ты не сможешь переносить не только кошек, но и людей, у которых в доме водятся кошки. Зато ты научишься не психовать, не давать волю своему смертоносному гневу, благодаря которому ты мог бы когда-то убить человека.

Недуг отступит, когда однажды ты не сможешь избавиться от случайно найденного, прибившегося к дому, котёнка. У тебя будет выбор: потерпеть приступы удушья, глотая супрастин, или отказаться спасать маленького доходягу, который чихает, кашляет, с трудом открывая глаза, заплывшие от мутно-зелёной слизи. Ты выберешь первое. И незаметно, постепенно, выздоровеешь. Наверное, кошачий бог простит тебя, брат! Зато ты будешь понимать, что это значит — когда человеку физически нечем дышать. И потому встреча с твоей будущей женой, у которой тоже будет бронхиальная астма, в твоей жизни состоится не случайно.

Случайностей в мире не бывает. Это трудно объяснить, а принять — и подавно. Ты себе не можешь представить, насколько в этом мире всё связано и взаимообусловлено! Хочешь, открою секрет? Этого котёнка, которого ты много лет спустя обнаружишь в сарае будущего временного дома, тоже принёс я… У меня много интересных историй припасено для тебя, брат. Мне столько всего придётся рассказать и объяснить тебе. Но это случится после. Не скоро. Потом… Когда ты умрёшь.

П. Фрагорийский
из кн. Бестелесное