Федька размахнулся и что есть силы ударил битой по мячу. Тряпичный комок резво отлетел в сторону и плюхнулся прямо в зелёную вонючую лужу, украшавшую улицу ещё с прошлой пятницы. Пацаны разочарованно загудели:
- Ты чо, Федька? Куда целишь? Чем теперь играть будем? – долговязый Лёшка уже навис над съёжившимся в ожидании законной оплеухи Федькой. Но рука, занесённая для удара, вдруг замедлила движение, и малец, воспользовавшись моментом, живо отскочил в сторону.
- Пацаны! Глянь, городовой, - изумлённо выдохнул Лёшка. Пацаны, моментально забыв и про мяч , и про Федьку, развернулись в сторону редчайшего для городской окраины зрелища.

По улице, по самой её серёдке, отпечатывая в горячей мягкой пыли полукружия подков, вышагивала гнедая лошадь, на которой восседал самый настоящий городовой, в серой парусиновой гимнастёрке по случаю летней жары и форменной фуражке с кокардой. Сумка, пристёгнутая к поясу, мерно билась о бок всадника в такт шагам лошади.
Пацаны воробьиной стайкой вспорхнули с вытоптанной босыми пятками лужайки и через минуту уже сопровождали редкого гостя, возбуждённо блестя глазами и гадая, к кому же направляется необычный посетитель.

Улица, где разворачивались столь редкие события, называлась Большое Отчуждение. Странное для непривычного уха название. А на самом деле ничего странного здесь и нет. Дело в том, что дома отчужденцев построены на земле, принадлежащей железной дороге, то есть на так называемой полосе отчуждения. Вот вам и Большое Отчуждение. А было ещё и Малое. Но это уже пол-улицы – один порядок домов, прилегавший к железнодорожным складам.
Паровозные гудки, перекличка диспетчеров настолько привычны местным жителям, что исчезни они однажды, и стало бы им не по себе, как бывает не по себе нормальному человеку, помещённому в барокамеру.
Жили здесь люди мирные, работящие, никакие там не воры-бандиты.

Городовой тем временем уже доехал до середины улицы и остановился как раз напротив Федькиного дома.
-Мальчик! – окликнул он Федьку, уже успевшего забежать в палисадник, - Здесь живёт паровозный машинист Сухов Андрей Григорьевич?
-Здесь, - просипел Федька севшим от волнения и страха голосом.
Городовой спешился, вошёл в палисадник и сел на ступеньку парадного крыльца.
- Позови-ка мне хозяина сюда! – распорядился он, отирая вспотевшее, красное от полуденного жара, лицо большим носовым платком.
Федька, боком проскользнув мимо городового, влетел в прохладные после уличного зноя сени и наткнулся на мать, уже выходящую на тревожные крики детворы.
-Что там, Федя? – спросила она, поправляя задравшийся на округлившемся животе фартук. Скоро у них в семье должен был родиться ещё один ребёнок. Седьмой.

Федька знал из подслушанных взрослых разговоров, что у родителей целых четыре года не было детей, и они даже свечку ставили Николе Чудотворцу, чтобы детки появились. Аж за сорок рублей! Детки и правда начали появляться. Чуть не каждый год. Один за другим. Мамина сестра, тётя Надя, приезжая на очередные крестины, подшучивала над мамой:
- Не пора ли, Верочка, свечку загасить? Горит, поди, ещё.
Мама улыбалась и говорила:
-Пусть горит.
Она хорошо умела управляться со своей ребятнёй.

А тут испугалась, побледнела. Городовой встал, одёрнул гимнастёрку и торжественно провозгласил – имею, мол, поручение - доставить Вашему мужу письмо от самого царя.
Мама так и присела, совсем белая стала от страха.
Федька тут сообразил, что надо отца быстрей звать, а то дело плохо кончится. Метнулся в дом за отцом. А батяне хоть бы хны. Спокойно пакет принял, расписался и ус ещё довольно подкрутил.

А когда городовой уехал, отец рассказал, что писал он царю жалобу на хозяев железной дороги. Потому, как попав в аварию, повредил себе руку. Рука с тех пор не разгибается до конца, а значит, получил батяня увечье во время несения железнодорожной службы.
Федька, пользуясь тем, что родители забыли про него и не прогнали, впитывал каждое слово. Он хорошо помнил, как отец вернулся из поездки с перевязанной рукой, как потом обсуждали на улице аварию, случившуюся с ним в поездке, и дружно заключали:
- Слава богу, жив остался!

Но отец, отсидевший из-за сломанной руки почти полгода дома, решил, что хозяева должны заплатить ему за всё.
А кому же и жаловаться, как не царю-батюшке?
Отец, преисполненный собственной значимостью,- не каждый день письма от царя получает, - взломал сургуч и вынул из пакета красивую, с вензелями бумагу.

Он читал ответ, написанный сложным для Федькиного понимания канцелярским языком, но по тому, как посветлело мамино лицо, как всё более довольно подкручивал отец усы, он понял, что новости в письме хорошие.
И не ошибся!

Выплатили хозяева батяне деньги за увечье. Да такие деньги, что смог он купить на них новый дом, да ещё и лавочку открыл!
Правда, не получилось у него торговцем стать – не его это стезя.
А дом до сих пор стоит, хоть и произошла эта история в самом начале двадцатого века, а точнее – в 1901 году.