В далекой хакасской деревушке Нижний Имек я впервые оказался, когда мне исполнилось восемь лет. Все случилось неожиданно – мои родители решили расстаться и чтобы я легче перенес процедуру развода, меня отправили к деду по материнской линии.
Дом, в котором жил дед Мартын, одиноко стоял среди сосен. Если бы ему можно было приделать гигантские куриные ножки, то он вполне бы сошел за избушку бабы Яги. Нигде в городе я не видел таких домов: из рубленого дерева, пахнущий смолой и хвоей. За домом текла маленькая речушка, в которой плавали утки. Время от времени, вспугиваемые лаем большой мохнатой собаки, они поднимали плеск. Никаких заборов не было, и от этого мне казалось, что дом слился с природой, сделавшись ее частью.
Сам дед Мартын был сухоньким мужичком, еще довольно крепко стоявшим на мускулистых, натруженных ногах. Его кожа обветрилась и обвисла, волосы поседели, морщины избороздили лицо, но сила в нем, скопленная годами, оставалась прежней. Я видел это по тому, как легко он рубил дрова, как таскал воду с речки, как нес на плечах марала, подстреленного в тайге.
Меня, за восемь лет моей жизни, дед видел второй раз. Видимо, он ожидал, что из пухлого младенца вырастет что-то более внушительное, потому что, осмотрев мою щуплую фигуру с ног до головы, Мартын покачал головой:
– Плохая, видать, в городе-то экология. Малец совсем не растет. Ну, ниче, ниче, – потрепал он меня по щеке, – откормлю тебя. Мне совсем не понравились его слова. Все вдруг стало казаться неуютным и чужим. Я отшатнулся и дико, почти по-звериному, стал озираться вокруг.
Дед повел меня в дом. Там было три комнатки и кладовка. Только на картинках в детских сказках я видел такую обстановку: расшитые занавески, самотканые дорожки, самовар с сапогом, расписные деревянные ложки. Но больше всего меня поразила кладовка. Это была настоящая сокровищница средневековой ведьмы, потому что сверху донизу тут висели пучки трав, кореньев, на столе стояли банки – склянки с какими-то сомнительными жидкостями. А запах был такой, что впору задохнуться.
– Это моя здравница, – с улыбкой сказал дед.
Я ничего не понял. Мрачные мысли наполнили мою уставшую голову.
– Скажи честно, деда, ты – колдун?
Дед Мартын засмеялся и потрепал меня за волосы.
– Колдун, конечно. И тебя научу, если захочешь.
Я был поражен и окончательно сломлен. Мои представления о могучем, добром дедушке развеялись, словно туман.
Целую неделю, потрясенный своими переживаниями, я не мог нормально есть и спать. Дед Мартын, видимо, по-своему воспринимая мое поведение, был ко мне очень мягок и терпелив. Он не задавал вопросов, не приставал с нравоучениями, не паниковал и не злился.
– Ниче, ниче, – говорил он, гладя мои волосы. – Пройдет у тебя это. Собака и та по родным местам тоскует, а тут человек. Привыкнешь ко мне, сдружимся.
Почти каждый день к нему приходили люди. Они рассказывали ему о своих бедах и болезнях, а он осматривал их, давал какие-то наставления, на мой взгляд, не имеющие отношения к делу, а потом уходил в свою «здравницу» и приносил оттуда лекарство.
– Попьешь, Матрена, вот эту настойку из подорожника, аира и вахты, – произносил он, подавая очередной посетительнице бутыль с жидкостью, – и желудок тебе спасибо скажет. Но главное лечение не в этом. Желудок потому у тебя бунтует, родная, что в сердце мира нет. Помирись с мужем, прости его, и само все пройдет. И помни, сохранишь мир в себе – сохранишь здоровье.
За одну неделю я узнал, что на свете есть травы, которые останавливают кровотечение, снимают воспаление, убирают боль.
По вечерам, когда мы оставались с дедом вдвоем, он шел в кладовку, раскладывая и пополняя там свои запасы. Иногда он брал в руки какое-нибудь растение и рассказывал мне:
– Вот, знаешь, внучек, почему крапива ожог на теле оставляет? А это она, умница, так защищает себя от врагов. На каждом ее волоске есть пузырек с муравьиной кислотой. Прикоснись к крапиве, и пузырек лопнет, кислота попадет наружу и– вот тебе ожог. Но не злая она, красавица моя. Скольких людей из беды выручила. Раньше, когда еще лекарств, да больниц не было, обмороженного человека заворачивали в крапиву и спасали от смерти.
Я ходил за дедом, с любопытством рассматривая чудо-травы, дивясь их лечебной силе.
-Вгляни, Алешенька, на эту красавицу, – продолжал дед, беря в руки растение, напоминающее капусту.– Это молодило. Слыхал о таком?
– Капуста какая-то, – бурчал я, делая вид, что меня не волнует молодило.
– Да, ты верно подметил, в народе оно называется «заячья капуста». Однажды из города ко мне приехал один человек, страдающий припадками. Вот этой вот капустой лечил я его. Месяц у меня жил. Здоров сейчас, будто и не болел.
Я подходил к травам, которые сушились на подоконнике, аккуратно брал в руки, принюхиваясь и ожидая чудесных рассказов о них.
– А это вот манжетка. У нее много имен. Я зову ее «богова слезка». Представь, Алешенька, жаркий солнечный день. Вся трава высохла, припеклась. А на манжетке все равно капельки росы. Если человеку каждое утро умываться этой росой, он навсегда останется молодым и красивым.
Я впитывал в себя эти рассказы, не понимая насколько глубоко проникают они в меня и какой след там оставляют.
Так пролетело три недели. Незаметно для себя я перестал дичиться и бояться деда. Я привык к нему и очень привязался. Тогда, своим детским умом, я не понимал, но чувствовал какой глубокий и цельный он человек, и уважение к нему, вперемешку с восхищением, росло во мне день ото дня. Перед сном мы вели с дедом долгие беседы. Вернее сказать, дед рассказывал, а я слушал и только иногда задавал вопросы. Он рассказывал мне про Хакасию, и мне представлялась волшебная, полная загадок и тайн, страна.
– Человек извратил мир, – шелестел в ночи тихий голос деда, – обезволил природу, подчинил ее себе, не понимая, что настоящая-то хозяйка – Она… До Хакасии тоже однажды доберется. Но пока она еще живая, не задохнулась, как другие. Спряталась за могучими стражами – горами. Тут ведь кругом горы. С одной стороны – Кузнецкий Алатау, с другой – скалы Западного Саяна, с третьей – хребты Восточного Саяна. Живем, словно за оградой. И царь у нас есть – могучий великий Енисей.
– А, правда, деда, что у вас тут шаманы водятся? – спрашивал я, зарываясь от страха в подушку.
– Они же не волки, чтобы водиться, – смеялся дед. – Да, народ тут верит в духов, шаманит. По мне, так все это пустое, темное. От неграмотности, что ли. Но порой увидишь такое, чего не то, чтобы объяснить, но и понять не можешь. Вот, например, есть у нас горы, идущие друг за другом – Сундуки. Много там всего непонятного, ученые люди разобраться во всем не могут. Так вот, есть такое место возле одного Сундука, что если шепотом что сказать там, то за десятки метров будет слышно.А за горами этими идет долина «духов». Говорят, что многие люди, оказавшись там, будто бы видели прошлое или будущее. Вроде чушь, Матренины сказки. А вот побывал там и уже в толк не возьму, где сказка, а где нет. Прошлого я не видел, врать не стану. Но в тот день у меня разнылась нога, что еще в войну фриц подстрелил. Я думал – все, шагу сделать больше не смогу. Но как только оказался в долине, у меня все словно рукой сняло. И будто молодым сделался, такая силушка влилась. Но, что самое странное, с тех пор нога у меня больше ни разу не болела, а уже пять годков прошло.
Дед оказался удивительным человеком. Окончив всего четыре класса церковно-приходской школы и прожив всю жизнь в небольшой деревушке, он обладал обширными знаниями и был, на мой взгляд, интереснейшим собеседником.
Однажды, воскресным утром, мы пошли с ним в магазин, чтобы накупить продуктов и всяких хозяйственных мелочей. Всю дорогу я расспрашивал его о травах. Уже несколько дней одна и та же мысль занимала меня. Наконец я решился:
– Вот, скажи, деда, есть ли такая трава, которая бы людям любовь возвращала?
Дед ненадолго задумался, лицо его стало хмурым, взгляд потяжелел.
– Любовь, внучек, не в теле живет и не тело ее питает. Любовь живет в душе. Душу можно травками успокоить, но исцеление ее в нежности, заботе, чутком слове. И любовь вернуть можно только через нежность, заботу и понимание.
Моя последняя надежда рухнула. Я шел, понурив голову, и чувствовал, как слезы отчаяния душат меня. Я не знал, что через несколько минут их уже трудно будет сдержать. Все произошло неожиданно. Мы подошли к магазину, возле которого собралось много людей. Вокруг стоял шум, суета, дети бегали, поднимая дорожную пыль.
Вдруг какая-то женщина подбежала к нам и, словно обезумив, кинулась с кулаками на деда. Она била его в грудь, хлестала по щекам и кричала:
– Шарлатан проклятый, чтоб глаза твои окосели, руки высохли, язык отсох.
С минуту я молча наблюдал за происходящим, пораженный и охваченный возмущением, а потом тоже дико закричал и вцепился зубами в руку тетки с такой силой, что оторвать меня было просто невозможно.
Когда же меня оттащили, а безумную женщину увели подальше, я обхватил деда руками и разрыдался. Всю дорогу домой меня била истерика.
Я никак не мог выбросить из головы образ страшной, с почерневшим огрубелым лицом, сумасшедшей. Уже дома, отпоенный разными успокоительными травами, я спросил деда:
– Что ты сделал ей плохого? За что она так?
Дед тяжело вздохнул, в глазах его появилась боль:
– Муж у нее умер давеча. Печень болела, не выдержала вот. Я пытался помочь ему, да не смог.
– Почему же он умер тогда?
– Травы не всемогущи, Алешенька. Если человек одной рукой себя лечит, а другой калечит, то тут лечиться – только время терять.
– Как же он калечил себя? – не унимался я.
– А вот так, увлекался вином, да бражкой. Двадцать лет увлекался. Жену бил, детей не жалел. А в том году заболел. Стал ко мне ходить. Утром траву пьет, а вечером самогонку.
– Как же так, деда?! – в моей голове все перевернулось вверх дном. – Он бил жену, а она убивается по нему, сумасшедшей сделалась.
– Горе человека ослепляет, преподносит все в другом свете. То, что бил ее, да пил, она уж и забыла. Бывает и такое у людей.
– Если у них память такая короткая, то незачем тебе лечить их. Пусть сами лечатся.
Дед нежно обнял меня, только тут я заметил, как дрожат его сильные руки.
– Во время войны, – вдруг заговорил он с небывалым волнением, – был у нас в отряде один хлопчик. Василек мы его звали. Кроткого такого нрава, словно не солдат, а девица на выданье. Если какую черную работу сделать надо или что подать – принести, то всегда его просили. А когда вдруг кому скучно сделается аль паршиво, то начнут насмехаться над ним. А он молчит, ни ропота не слышно, ни недовольства, ни возмущения. Любое поручение, как свое выполняет, на любую просьбу откликается. А насмешки слушает с притихшей улыбкой, будто даже с сочувствием каким-то. Тихий, молчаливый человек. И вот однажды окружил нас фриц, нещадно стал жизни человеческие забирать. Мне тоже досталось – ногу пулей зацепило. Все думаю, последний раз небо вижу…А тут Василек. Взвалил на себя и ну, десять километров тащить по морозу. Идет, будто не слышит мои крики уходить одному. А потом вдруг разговорился, чтобы, видать, меня отвлечь, подбодрить. И стал мне мысли свои рассказывать. Такие простые вещи говорил, а они во мне все перевернули. Говорил о любви, о прощении, о человечности. И выходило у него так, что сильный человек не тот, за кем осталось последнее слово, а тот, кто это слово уступил, не тот, кто ударил, а тот, кто сумел простить. Я слушал Василька и дивился. Его ж в отряде все слабаком считали, а оказалось, что он был сильней всех. «Счастье, – сказал он мне, – это когда тебе не стыдно перед самим собой за сделанное. Когда ты остаешься человеком при любых обстоятельствах». Вот потому я, внучек, и лечу людей. Счастливым хочу быть.
Дед замолчал, а глаза его зажглись таким огнем, какого я никогда раньше не видел. И в эту минуту я, кажется, повзрослел лет на десять.
Прошло еще несколько недель моей жизни в Нижнем Имеке. Я загорел, вырос и действительно окреп, как обещал дед. Изменились во мне и мысли. Я перестал быть капризным, глупым и избалованным ребенком. Невидимая сила духа, твердость и решительность вливались в меня вместе с речами и настойками деда, формируя мой внутренний мир окончательно и бесповоротно.
Только одно огорчало меня тогда – скорое расставание с дедом. Понимая, что разлука может быть долгой, я изо всех сил старался помочь ему. Я прибирал в доме, кормил уток, чистил картошку, бегал за продуктами в магазин, складывал в поленницу нарубленные дрова. Я не догадывался, что совсем скоро судьба испытает меня, проэкзаменует на предмет тех знаний, которые я получил от своего мудрого учителя.
Произошло это так. Как-то в один день дед ушел в тайгу собирать травы. Я знал, что вернется он не скоро, возможно к ночи, и потому неспешно занимался домашними делами.
Вдруг в дверь ударило что-то тяжелое. Я подбежал туда, и с ужасом увидел на крыльце окровавленного человека. Вся рубаха его была разорвана и висела клочьями, нисколько не прикрывая израненное тело. Но больше всего меня напугала огромная зияющая рана на руке, из которой, не переставая, лилась кровь.
– Медведь… – произнес человек и потерял сознание.
Отчаяние и паника настолько охватили меня в этот момент, что парализовали сознание. Несколько минут я застывший смотрел на раненого и не мог заставить себя пошевелиться. А потом я словно увидел деда, и перед глазами встала картина, когда он лечил нашу собаку Кая, которую подрала бродячая свора.
Каким-то непонятным усилием воли я заставил себя очнуться, начать думать и действовать. В первую очередь я принес из дома вату, марлю и бинты. Я вспомнил, как дед однажды говорил мне, что если кровь темная, вишневого цвета и вытекает непрерывной, равномерной струйкой, то значит, она венозная и остановить ее можно при помощи давящей повязки. Я аккуратно наложил на рану несколько слоев марли и забинтовал. Потом разрезал рубашку и снял ее с раненого.
Меня била мелкая лихорадка, но сознание стало таким ясным, что руки уже действовали машинально. Я принес из кладовки настойку тысячелистника (дед говорил, что это лучшее средство, чтобы снять воспаление) и обтер им неглубокие раны на груди и животе. Затем я обернул раненого в одеяло и стал ждать, когда он придет в себя, чтобы напоить его отваром из бадана, тысячелистника и пастушьей сумки. Этот отвар лучше других останавливал кровотечение.
Не знаю, сколько прошло времени, когда раненый наконец-то пошевелился. Он приоткрыл глаза и глухо застонал. Только теперь я обратил внимание, что это был совсем молодой парень, лет двадцати. Несмотря на мертвецкую бледность, его лицо оставалось необыкновенно красивым.
– Дед Мартын…. Мне нужен дед Мартын, – прошептал он.
– Его пока нет. Но не бойтесь, все будет хорошо. Выпейте это, – я наклонился к нему и стал медленно поить его отваром.
К моей великой радости, дед в этот день, словно предчувствуя что-то, вернулся очень рано. Он перенес раненого парня в дом и долго его осматривал. Я стоял позади и от переживания искусал себе все губы. Наконец дед подозвал меня к себе.
– Ты познал счастье, Алешенька. Вот первый человек, который обязан тебе жизнью.
Слова деда долгим эхом стояли у меня в ушах. Это было самое приятное и самое важное, что я когда-либо слышал.
А утром произошло неожиданное. Едва открыв глаза, я увидел над собой своих родителей. Они сидели на кровати и ласково смотрели на меня.
– Почему вы тут? Разве вы не развелись?
Отец прижал меня к себе:
– Пока тебя не было, мы с мамой многое поняли. Поняли, что люди могут ошибаться, могут просто устать. Но если они любят друг друга, они должны быть вместе. Мы решили, что слово «развод» больше никогда не будет звучать в нашем доме.
Я не мог поверить своим ушам. Два месяца я непрестанно думал о них, переживал, надеялся и мечтал, и вот мои мечты сбылись…
Несмотря на великую радость от встречи с родителями, уезжал я из Нижнего Имека с тяжелым сердцем: настолько полюбил и привязался к деду.
– Я приеду к тебе, как только смогу, – горячо прошептал я ему, садясь в машину.
Он улыбнулся в ответ своей доброй, всепонимающей улыбкой:
– Самое главное, внучек, будь счастливым.
Я на секунду задумался:
– Да, деда, я уже решил – буду счастливым. Как ты и Василек.