«Трав медвяных цветенье»
________________________________________________________________

На Известковой улице,
Гостиницы напротив,
Неделю, как сутулится
Один… Сапожник, вроде…

Уместно ль молоточком
Стучать в столь ранний час?
По каблукам – не очень.
А вот в окно стучат…

Тверда прохожих поступь
И сдержанность манер…
Таких пройдёт в день по́ сто,
А кто – поди, проверь…

Сапожник выглянул на стук в окно каморки, где снимал угол.
– Спят! – потягиваясь, успокоил он замаячивших внизу. Сапожничать надоело, и он с нетерпением ждал развязки и момента, когда с удовольствием плюнет на мостовую и забудет это место.
Три крепких молодца и четвёртый, мелкий да ловкий, неторопливо зашли на постоялый двор. Приходилось держаться нарочито мирно, предельно вежливо. Для наглядности, например, не сгребли, столкнувшись в воротах – а с поклоном посторонились пропустить – молодку в нарядном, прикрывающем лицо плате, ведущую в поводу вороную лошадь.
Солнце покуда не проглянуло, но на дворе там-сям уже попадались люди – в спешке за всякой надобностью. В стороне топтались хмурые мужики, озабоченно поглядывая на скрытые густым виноградом оконца-крылечки здания.
Новоприбывшие спокойно прошествовали в гостиницу, и, как к себе домой, поднялись по лестнице на галерею. Перед самой дверью в дальнем полутёмном углу потянуло прислушаться. Там, за дверью, стояла утренняя тишина, какая наблюдается у счастливых сонных людей. Ни звука.
Это хорошо. Разбудить успеется.
Мелкий осторожно вынул из кожаного кисета медную маслёнку, капнул на петли, щедро смазал паз, куда плавно вошёл блестящий ключ. Дверь откинулась, как шёлковая занавеска. Гости разом вклинились в камору. Легко и неслышно! В этом – каждый мог бы голову дать на отсечение.
Тем более удивительно было узреть вполне одетого, отнюдь не заспанного человека, точно споткнувшегося возле встрёпанной постели. Человек замер и настороженно прищурился, разглядывая их. Ничего не стоило мгновенно порешить его, но не то нужно было гостям. Пока.
– Что, Коштику? Этот? – сквозь зубы процедил наиболее свирепого вида и бугристой мускулатуры господин, и юркий, сосредоточенно вглядываясь в знакомые черты, с сомнением пробормотал:
– Вроде, похож…
– А баба где?
– Никуда не денется...
– Ладно. Берём! – и четвёрка, мгновенно рассредоточившись, подступила с разных сторон.
Человек, не спуская с них глаз, свистнул, после чего в лоб сбоку наступающим, ударило по табуретке, а в живот мелкому – ноги в кованых сапогах. Что спасло ему жизнь: рухнув без памяти, очнулся он нескоро. Трое других, сами, конечно, будучи не промах, быстренько восстановились бы для дальнейшей баталии – не получи каждый по заряду из крылечной, настежь распахнутой двери. В воздухе запахло порохом.
В один миг обстановка прояснилась: в каморке отсутствовали какие ни было следы влюблённой парочки, зато валялись три трупа. Так это за здорово живёшь: жил человек, ел-пил-спал, грустил-радовался – и на! тебе! Одна пуля – и нет ничего… Лужа крови на полу.

На душе у Гназдов стало муторно, да и сваливать следовало скорей, пока ленивый на утренней зорьке народ не полюбопытствовал…
– Лицо завяжите, ребята… – буднично напомнил Фрол, выскальзывая на крыльцо. Из-под плетей кудрявого винограда хорошо просматривался двор.
«Эк не повезло… – с досадой морщился Василь, – всего-то и слазил глянуть, младшенький, де, тут али нет – и получай заботу…»
Он уже перевёл дух после бросания табуреток и следом за братьями осторожно спустился по закинутой на крылечко верёвке, после чего Гназды без промедления распутали узду с коновязи и стремительно покинули постоялый двор. Лошади галопом помчались по Известковой улице.
Разумеется, Стах оказался в это время на Песчаной. Ещё затемно навьючил он кобылу, вручил Евлалии повод и велел неспешно двигаться в направлении городских ворот. Укрытая кисеёй молодуха потекла со двора, а Стах вернулся, рассчитаться с хозяином и вручить ключ.
Верная кобылка, в вечерних потёмках намедни перекрашенная из буланой в вороную, вытянув шею, вырывала повод оглянуться ему вслед. Он скрылся за дверью – и она тихонько заржала. Кто её знает, что вздумалось ей высказать. Может, что-то вроде того: де, поторопись, дружок, да побережней соберись, шпору закрепи – неровён час, отвалится.

Наверно, именно это – потому как ни с того, ни с сего, с хозяином толкуя – возьми да глянь Стах себе под ноги, а шпора и впрямь болтается, он и склонись поправить, отчего на минуту скрылся за хозяйской стойкой – тютелька в тютельку, когда мимо прошли трое неизвестных с повязанными лицами: трое мощных следом за одним щуплым. Хозяин пригляделся к ним, но уверенная поступь обманула, и спрашивать он не стал – только мальчонке-рассыльному мигнул.
Мальчик был более старательным, чем сообразительным. Его вполне устроило убедиться, что гости по-свойски вошли в такую-то каморку, о чём он, не заметив подвоха, доложил хозяину по возвращении. В это время Стах уже покинул гостиницу и, в ус не дуя, шагал вслед своим девочкам. Потому для него так и осталось тайной за семью печатями – всё, что развернулось далее в сумрачных галереях. Всё, чему положило начало оторопелое лицо хозяина:
– Как ключом?! – вытаращил тот глаза на исполнительного мальчика. – Вот ключ! – он грохнул о стойку железным кольцом. – Только что сдал постоялец!
Мальчик удивился, но не особо, разумно предположив, что если существует один ключ для жильца, да другой для хозяина, то почему не быть и ключу третьему. Размышления прервали звуки выстрелов. Хозяин судорожно дёрнулся и побледнел. Зато мальчик подпрыгнул со всем юным проворством и, крикнув на бегу: «Я посмотрю!» – в азарте бросился наверх.
– Стой! – заорал хозяин, – стой, дурак!
Мальчик был послушным и замер, немного не долетев до двери.
– Убьют же… остолоп… – с прохладцей вразумил его хозяин, уже придя в себя, – надо караул позвать… сбегай…

Мальчик бегал долго. И всё это время дверь каморки оставалась закрытой. Приоткрылась только один раз. Оттуда еле выполз хлипкий мужчинка и из последних сил одолел сажень, что отделяла его от двери напротив. Та оказалась предусмотрительно незапертой. Несчастный как подвиг совершил рывок – и ввалился в дверь. Не сразу получилось закрыть её. А закрыть было необходимо. Потому наскрёб по сусекам жалкие напыления былой прыти, и дверь, подрагивая, затворилась. Очень вовремя. На лестнице уже гремели бравые шаги молодцов из караула.

Далее последовали хлопоты, для владельца гостиницы весьма неприятные.
Попорченная комната, где кровь погибших брызнула на побеленные извёсткой стены и впиталась в доски пола, отчего отмыть их представлялось делом муторным.
Нехорошая слава, летящая, словно на крыльях: удивительно легки её крылья!
Гомонящая толпа вокруг гостиницы ненавязчиво напоминала: чем больше сбежалось люда, тем меньше будущих постояльцев.
А каморку злополучную и вовсе хоть под кладовую определяй!
И допросы нудные время тянут, душу выворачивают: кто, да что, да как?
Как-как?! Старый я дурак! Сплоховал, испугался: кабы самого не обвинили. А, будь посмелей – вон, дождался б ночи… закопал втихаря в погребе… никто б никогда… и гостиница безупречна, и доход надёжен.
Горестно поскрёбывая лысеющую макушку, владелец двора со слезами считал убытки.

Поленился городской караул. Не нашлось дотошных. Поглядели, поспрашивали, постращали – так ведь, где его ловить, виноватого? Ищи ветра в поле!
Стах скакал полем-лесом, дальними дорогами, и вела его по жизни удивительная судьба. Звезда несгораемая.

В Юдре сложилось житьё примерно, как в Смоле. За исключением трупов на полу. А далее замелькали города и сёла, и в каждом они по нескольку дней жили, и каждый тщательно разглядывали, в каждом отмечал Стах для Лалы защиту и нужные вехи. Внимательная Лала многое понимать стала. И так было всё лето. И осень. До снега.
Попались они в Драге. Куда Стах торопился весьма ретиво, даже оставив долги за спиной. Тут срочные дела поспели, и, в прежнее время сговорившись, должно встретиться с Харитоном. Хартика точно был не при чём – тем не менее, именно здесь подкараулили бдительные Гназды. Видать, опять кто-то где-то увидал…
Здесь, в Драге – самой жаркой и неистовой оказалась любовная постель. Время ли подоспело, или снег, сыпанув на палый лист, забелив слякоть – взъярил огонь в печи… а с ним и другой… тот, что внутри из невесть каких глубин поднимается…
Дни и ночи в Драге – не разнимались жадные тела. Как только на промыслы-заботы ещё находилось рвение?! Но худо-бедно, по накатанной стезе – дело делалось. А в каморке под высокой крышей скворечником прилепилось крылечко-балкон. Там засыпа́ла снежная крупа жухлую листву винограда, секла по стёклам, припорашивала чёрные дубовые рамы, и печь пылала во всём своём огненном исступлении.
Исторгнуть шквал восторга из сердца любимого – и потонуть, влиться в тот восторг – вот что владело помыслом каждый миг, а уж о неге плотской – тут и говорить не приходится…
Как ни странно – в самые жгучие моменты находились упрёки, и ссора выглядывала из-за белой занавески у окна… Горькие пени носились над сладострастным ложем, при соединении коих причудливым образом так вспенивались и бурлили чувства, что долгого их шипения с лихвой хватало до следующего закипания.
– Ах, злодей! – обвивалась вокруг Стаха Лала, и острота пронзала насквозь, – ты соблазнил меня! Обесчестил! Мне порежут косы, посадят в поруб! Ради тебя, цвет мой райский! Ради тебя!
– Поделом тебе! Сколько мучила! – свирепел Стах, впиваясь в безвольно стекающее с постели тело. – Почто не далась мне в тот же миг, всё на свете забыв?!
Кровать развалилась на третий день. Да что кровать? Стонали дубовые полы. Осенний ветер лупил в стёкла, ревел надсадно – вторил Стаху. Нижние жильцы съехали с подозрительной поспешностью. Влюблённые, считай, не выходили из своего убежища. Что им за дело было до жильцов – да и до кого бы то ни было.
– Как прекрасна ты, Лалу моя сладостная! – вырывалось у Стаха в минуты, когда шипение стихало, и тихо оседала пена. Дрожащая Лала лежала пред ним изломанной, сбитой слёту лебедью, и красота обжигала очи – до боли, до муки!
– Как я не ослеп ещё – от красоты твоей! И больно глядеть – и нельзя не глядеть! Я, Лалу, бесконечно Бога благодарю – что даровал глаза людям! Я теперь знаю, зачем глаза. Любоваться тобой! Как бы я жил без глаз?

Но она приснилась ему как-то в ночь.
Может, ветер хлестал в окна… может, внизу, во дворе – кто-то орал по пьяни… Была же какая-то причина – отчего снилась она…
Ах, если б Лала!
Только тогда, сквозь сон – пожалел он, что не ослеп. Она и прежде снилась… И – нехорошо это было.
Нехорошо.

Наиболее свирепо завывал ветер в то ненастное утро, когда в гостиницу Драги, распахнув ногой дверь, ввалились четверо молодцов. Лица всех были столь гневны и решительны, что, когда старший из них обратился к владельцу двора вежливо и даже любезно, того потянуло спрятаться под стол от этого странного противоречия. Впрочем, далее действия посетителей оказались вполне благоразумны: едва на требования отпереть им дверь такого-то номера хозяин ответил вполне естественным отказом, на него уставились два пистолета. Виноград возле крылец Стаха рос хлипковато, да и дверь оттуда заперта по причине осенних прохлад.
Хозяин развёл руками: де, рад бы соблюдать интересы жильцов, но кто ж с дулом поспорит?
– Щас-щас… там муж с женой… мне эти буйные самому-то в тягость… стены ходуном ходят… а вчера столяра пришлось звать…
– Молчи! – ткнул его под рёбра Иван концом ствола и погнал впереди себя наверх.
Дверь каморки, как и в прежних местах, оказалась затисканной где-то в глубине галерей. Едва хозяин повернул в замке ключ, Пётр и Василь оттеснили его, Иван распахнул дверь настежь, но вперёд него прорвался оскаленный Зар.
Мирный мужик был Зар…
– А!!! – раздался его яростный вопль. Далее последовал длинный прыжок, и грязные сапоги впечатались в ложе неги. Стах ещё не отдышался от дыма сладостных баталий, и боец из него получился - хуже нет. Однако, скрючившись от душевыбивающего удара, он сумел вывернуться и следующий встретил достойно. Возможно, его как раз и спасло деликатное состояние, в котором он пребывал: удар пришёлся не в самое болезненное место – туда сапогу было не пробиться по причине загромождений из лебяжьей плоти.
Лебяжья плоть с визгом свалилась с кровати, а два клубка мышц сшиблись в жестоком ударе и покатились по полу.
Гназды мрачно наблюдали. Гназды не вмешивались. Виноват братец – ничего не поделаешь… Пусть обоюдно душу отведут. Надо предоставить возможность человеку самому оттузить супостата за все обиды – иначе никогда уже не будет ему мочи примириться с белым светом. Авось не поубивают друг друга.
У Зара были явные преимущества. Разъярён, полон сил – а, главное, прав! Немалое подспорье…
Зар обрушился на лиходея, как с горы сорвавшийся камень. Быть бы битым незадачливому любовнику. Которого явно Бог покинул, и нет ему оправданья! С таким размышленьем – и руки бы Стаху опустить, и живот под кулак подставить.
А только – взглянул он в лютые тёмные глаза – да тут и увидел во мраке том смерть. Да понял – вот она, торопливая. Ждать не заставит. Ан, ему – слаб, не слаб – а гостью проводить невтерпеж. И, значит – провожай.
Очень крепок-ловок сделался Стах, смертушку со всей лаской выпихивая: «Ступай себе, матушка, откуда пришла». И, какое только насобирал в себе почтение – всё в удар вложил.
Почтения оказалось немало. Зар пошатнулся.
Тут же разозлился ещё жарче. Но Стах уже довольно посуетился с провожанием, и вернуться матушка постеснялась.
Вот тогда – как надёжно да окончательно указал Стах сударыне дорожку – не раньше – братцы подступили к младшенькому.
Старшо́й Иван, руки скрестив, пред последышем встал. Задумчиво головой качает:
– Ну, теперь, братушку, поговорить надобно. Ты что ж это, птенец, натворил-то? Проказник ты этакий…
– Почто Гназдов запоганил? На мать-отца наплевал? – грозно добавил Пётр, стоящий о правую руку старшого. – Не водилось ещё такого в нашем роду!
– Я… – вспыхнул Стал объяснить – и вдруг осёкся: как тут расскажешь-то всё?! Всё, что от Лалы таил – что? При ней выложить?!
– Братцы… - жалобно проговорил он, – я виноват… но, верьте – есть мне оправданье!
– Оправданье?! – завопил Зар (Василь настойчиво удерживал его за плечо). – Это что ж за оправданье-то?! Любовь, что ль, твоя пламенная?!
– Не о том я. – Хмуро покосился на него Стах. – Есть и другое. Только не могу я сейчас…
– Сейчас? – переспросил Иван. – При нас, братьях? При Заре с сестрой? Это при ком же тебе правду сказать зазорно? Что-то лукавишь ты, дитятко…
– Иване! – просящее обратился молодец. – Братцы! Поверьте вы мне! Не лгу я! Расскажу вам всё, но…
– И когда ж ты расскажешь? – презрительно усмехнулся Иван. – Если было что рассказать – чего ж ты бегал зайцем пуганным? Поговорили бы. Глядишь бы – и поняли.
Вмешался Пётр:
– А ведь, оно напрашивается, братку! Похоже, тянешь ты время – ищешь путей улизнуть. После таких твоих дел – не больно тебе верится.
– Чего стоило отыскать тебя! – хмыкнул Василь. – Оправдания твои послушать!
– Что проку в оправданиях? – с горечью согласился Иван. – Поможет оно беду сбыть? Что делать-то теперь? Сломанное починишь?
– Ты ж мне сестру сгубил, вражина! – вскричал Зар, остраняя дружка. – Ты ж мне девку порешил, людоед!

И вот тут Стаха передёрнуло. Кто-то, а он-то налюбовался людоедом.
– Порешил я?! – быстро крутанулся он к Азарию. – Это ты мне́ говоришь?!
Он вдруг стал спокоен и холоден, и даже Зар уловил происшедшую с ним перемену, но больно злоба трясла.
– Не гоже, соседушко! – медленно процедил Стах. – Ты знаешь – я уехал, чтоб не губить её. По твоей же воле.
Неожиданно гнев окатил его, как кипяток.
И он заговорил обрывисто, сбивчиво:
– Ты почто на меня взъелся, Зару? С сестрой твоей не венчан? Грешен, Зару, и виноват пред тобой…
И добавил веско:
– Но не боле – чем ты предо мной.
– Пред тобой?! – взревел Зар, рванувшись из Васильевых объятий. Пётр успел ухватить его с другого бока.
– Змей! Волк чащобный! – хрипел Зар в оковах братских рук.
Тут в голосе змея и волка прозвучала удивившая всех ненависть:
– Ты почто меня со двора спровадил? Ты мне что на прощанье обещал, не вспомнишь?! Запамятовал?! Сказать?!
Зар, наконец, усомнился.
– Ты чего? - замер на месте, растеряв от изумления весь гнев. – Аль рехнулся?
Стах резко вскрикнул:
– Твои это слова?! Де, пригляжу. Было?!
Тот в растерянности пожал плечами:
– Ну… было. К чему ведёшь?
– А к тому, – с лютостью прошипел Стах, – что на коленях умолял я тебя: храни, глаз не спускай! А ты… – тут он чуть не задохнулся.

Озадаченные Гназды переглянулись, и Зар раскрыл рот слово сказать – но супротивник перебил его, вдруг сорвавшись до хриплого рыка:
– Ты где шастал, куда смотрел?! Ты как допустил – чтоб средь бела дня девку со двора увели?! Из крепости, у всех на виду увезли! Ты когда хватился, братец любезный?! Ты почто вслед не кинулся?! Сход не кликнул! Когда это бывало – чтоб у Гназдов девок воровали?! Что, думаешь – мне сладко?!
Последнее невзначай вырвалось у Стаха. Не хотел… сгоряча… Лала же слышит! Но Зару-вражине – при случае всё выскажет! Распишет ему Хлоча! Да и Кремечского… Пусть подёргается, ротозей!

Зар дёрнулся. От нелепицы.
Четыре Гназда уставились на младшо́го, вытаращив глаза:
– Чего?!

Недоумение было столь искренним – что и Стах уставился на всех расширенными глазами. Нежданный гнев его исчез так же нежданно. Минуту стояла тишина.
Через минуту в обалдевшие головы Гназдов пошли просачиваться благоразумные токи. Замелькали просветы в упрямых лбах. Целый год искали Гназды преступного братца, нашли, застигли с поличным – и вдруг…
Стах понимающе кивнул:
– А вы, значит, на меня подумали…

Иван первый стряхнул морок потрясения.
– Ну, вот что, – заговорил он, – давай разбираться, коли не всё ясно. Вины с тебя никто не снимает, потому как грешен. Но – и напраслины нам не надо. Толкуй, как дело было!

Стах изложил предельно кратко. Про Балику Хлоча – и вовсе никак. Это, видать, и вызвало у Гназдов недоверие.
– Не сходится, – заметил Пётр и обратился к Зару, – вот что: вывел бы ты, приятель, сестрёнку свою в соседнюю каморку – да и расспросил бы поласковей: что она скажет?
– Это верно, – закивали Гназды, – так бы надёжнее – коли правды хотим. Где девка-то? Стыдится, небось? Спряталась, что ль? – мужики заоборачивались во все стороны.

Тут только и обнаружилось, что молодки в каморке не было и духу. Вовсе неожиданным оказалось оно, ни с чем не вязалось, ни к чему не лепилось. Перепуганные соплеменники пошли шарить по всем углам – пока не поняли, что это дело гиблое.
– Эге! Девка-то – никак, сбежала?!
– По-тихому в двери вытекла!
– Как же упустили-то?! Забыли о ней!
– Пропадёт!
– Натворит беды!
– Искать! Далеко не ушла!
– На дворе пошарим, ребята!
– А – с младшого – глаз не спускать! С него спрос ещё!
Гназды повалили из гостиницы.

После суеты и расспросов – удалось разузнать, что похожая бабёнка недавно торопилась пройти в ворота на улицу. И мужики отвязали коней да рванули в погоню.
Видя тревожные знаки, хозяин постоялого двора вцепился Стаху в стремя. Пришлось второпях расплатиться, а добра Стах с собой не возил.
Вылетев на улицу следом за братьями, он в тревоге озирался – как вдруг взгляд его на миг встретился с внимательными серыми глазами. Удостоверившись, что замечены – знакомые глаза с видом что ни на есть беспечным – давай себе рассматривать снеговые облака в небесах.
Стах так резко осадил кобылу, что едва не выдал себя.
Искоса он отметил заваленный сеном возок, двух крепких лошадок. Харитон пыхнул трубкой и спокойно тронул вожжи. Сани проехали в двух шагах от молодца, и – как совсем поравнялися с ним – сено чуть шевельнулось, и высунулись кончики тонких пальцев.

Всеми силами старался Стах не показать внезапно свалившегося на него умиротворения. Только что метался, как зачумленный. В голове – все страхи, какие выдумать можно. На лице – все заботы, какие к такому делу вяжутся. Взгляд сверлит всё живое, забирается за все стены-заборы. Вон, глянь на Зара! Точная картина! А Стах…

Одна теперь забота у него – от Гназдов утечь. Что ж? Придерживают ему кобылу – а только не до него братцам. Ничего. Убегаются. Замаются. Там и промахи пойдут. Не прозевает Стах. Он сейчас тихий да внимательный. Он – время выжидает. Пусть Харт подале увезёт красавицу. Свет велик, но Хартику в нём – не труд отыскать!

Стах ушёл глубокой ночью, когда изъездившиеся до потери сознания Гназды приткнулись до утра в какую-то харчму. Его так и не заподозрили. Потому слабину дали. Де, куда уйдёт – когда лапушка пропала, стало быть, помощь от своих нужна. Зато теперь уж, после ловкости такой – если Зар набредёт на него – пристрелит, как пить дать! И говорить не станет.

Кобылка осторожно тюкала копытами. По сонным улицам Драги они проехали под медленно падающими хлопьями снега. А в поле – закрутила позёмка. А дорогу запорошило. Если Гназды теперь и спохватятся – вьюгу ловить им вместо Стаха! А ему путь – на север всё, на север. В края знакомые.

Не ошибся молодец. Исчислил прибежище Хартово. В полдня пути от деревни, где летом жили они с Лалой у Нунёхи. Места тут глухие. Приладился Хартика с артелью жить. Утонули в снегах пяток избёнок. Дорога наезженная, торговый путь, купцы бывают. А есть тропы лесные – туда чужой человек носа не сунет. А – незачем!

Едва подъехал Стах к заимке артельской – из крайней избы Харитон вышел ему навстречу, в усы усмехается:
– А! Отбился, Гназд?! Ну, здорово! Долго ж мотался! Вся извелась твоя дролька! Трясётся за тебя, места не находит.
И, уже впуская гостя в сени, головой покачал:
– Экую красотку ты, Гназд, подрезал… Прятать вас надобно. Больно сверкает. Я уж прикидывал тут…

Лала встретила у двери. Прямо при Хартике – пала на грудь. Всхлипнула:
– Цел! Чего только не передумала!
И, уж совсем утонув лицом в овчине Стахова тулупа, завздыхала:
– Вон как всё изменилось, Стахоньку… Прежде-то – Гназды свои были. А нынче-то Гназды след ищут. А мы с тобой – вроде, как волки лесные.
Стах шутливо чмокнул её в кончик носа, и, обнимая, хохотнул:
– Ну, какой ты волк? Ты ж мой соболь бесценный! Куница прыткая! Лиска ловкая! Как же ты утекла-то? Как додумалась? Ну-ка, поведай!
Лала ухватилась за рукав тулупа, стягивая его со Стаха:
– Мы с Хартикой тебя ждали – крепко натопили… Ты разденься… Вон и самовар горячий…
Она усадила Стаха ко столу и притиснулась рядом.
– Как додумалась? – рассеянно пробормотала, чуть погодя, уже приладившись уютно, уже согрев тёплым боком продрогшего Стаха да в кружку чай цедя:
– Как – и не знаю… само вышло. Мне сквозь землю хотелось провалиться. Прочь кинуться. Куда глаза глядят. Я, хоронясь, по стенке прокралась, платком прикрылась. Да к дверям. А у дверей уж по привычке, не думая: дай, шубку накину, дай, валенки. А дальше – что делать? Людей звать? Да кого ж на Гназдов дозовёшься?! Туда-сюда… себя не помню… за ворота вылетела – и вдруг – Харт! Как раз воз остановил…
– Это верно, – крякнул Харитон, прихлёбывая из горячей кружки. – Выскочила – и вертится на одном месте… я кричу: давай сюда, пособлю… чего случилось-то? Стаха, плачет, Гназды захватили. Ну, я прикинул – Гназды своего-то не убьют… чего реветь? Нет! Слёзы! Меня, де, брат – запрёт-увезёт! Я говорю – пусть отыщет сначала… кидайся, вон, в сани… сеном завалю… Всё и сложилось, вишь! Эту беду сплавили! Можно другую встречать!

Шутил Харт. Весёлый мужик был. Но беда шла своим чередом. Куда от неё денешься. Права была лисонька-куница яркая. Прежде-то – Гназды свои были. Каково оно – против своих?
Однако – делать нечего. Жить теперь волкам по лесам. В ёлках хорониться. Это ж какие ёлки нужны!
– Есть одно зимовье… – молвил, наконец, Харитон, а пред тем долго и задумчиво трубкой дымил. – Полдня пути будет… только ведь – лес!
Это он со значением произнёс, веско – а дальше вздохнул недоверчиво:
– С кралей-то – как?
– Я не краля! – жарко вскинулась Евлалия. – Я супруга верная на веки вечные, до последнего дня!
Так сказала – что огонь в печке полыхнул, да уголь в искры рассыпался. Но мужики, не взглянув, хмуро промолчали, и каждый про себя прикидывал что-то другое, вовсе не о последнем дне.
– Зимовье – так зимовье, – кивнул Стах: крепко поразмыслил.
– Там надёжно. – Ободряюще обронил Харт, по-прежнему не глядя ни на кого. И было понятно – что так оно и есть. Надёжно. Здоровым мужикам, привыкшим на медведя ходить.
– Зато, – утешил Харитон под конец, – в жисть никто не спознает.

«Верно. Не спознает», – усмехался Стах следующим утром, когда пробирались они втроём в гиблую глухомань, завязая в снегу. Снегу вскоре подвалит под крыши – поди, выберись тогда на людный тракт! А сейчас, зимой – самое бойкое время ладить промыслы-договор. Ан – волкам не по зубам – прежние занятия. Прятаться надо – что от дальних, что от ближних. Перекроют Гназды теперь ему перепутья-тропы, ключи заветные. «Ладно! – крякал мужик снисходительно, – перекроют – да не всё! Есть у него, у Стаха – свои дороги, особые – про которые даже Гназды не ведают. Только б самому не нарваться!»

Для облегчения лошадкам – кобылке преданной да второй к ней в пару – мужики то и дело спрыгивали с саней, под уздцы проводили их в густых местах. Если эту тропку наездить – прикинул Стах – оно и ничего станет.
Зимовье еле отыскали – так заросли к нему подступы, засыпал снег.
– Третий год, как помер мужик… – ненароком бросил Харт, – с тех пор и не жил никто.
Лала из саней только глаза таращила. «Ничего… – пугливо соображала, – углы покрестить… с молитвой пройтись…» – и тут же страх щёлкал где-то возле сердца: «Господи! А грех-то! Ой, Боже мой! Прости-помилуй!»
– Да уж как нибудь… – миролюбиво бормотал Харт, – а то и – навещу при случае…»

Ворота после многих усилий раскрылись с немыслимым скрипом, и сани въехали во двор, окружённый высоким частоколом. Начало зимы, но снегу в щели намело изрядно – и ветер стихал внутри ограды. Кроме избушки тут и службы имелись, таким образом коняг в закут завели, дерюгой накрыли. Жильё топить и топить предстоит. Сперва намёрзнешься. Покааа это те – печной жар войдёт во все промёрзшие бревенчатые поры! Этим и занимались последующие дни. И Стах, и бросивший ради него все дела Харт. Рубили ближний валежник, после дальний, а там и до ёлок дошло. Зима жадно леса съедает. Успевай подволакивать!

Отогревшись, избушка ласковой стала. Покойника словно и не было. Всё тут налажено оказалось. И стол гладок, и лавки крепки. И два чугуна в печи.
Переночевав, Харт запряг лошадку и к артели двинул. К тому времени Стах уже разузнал от него все причуды зимовья. Где и погреб имелся, и подъём воды из проруби. Потому как – избёнка на высоком речном берегу лепилась, и в задней части её выступало крепкое двустворчатое крылечко, что обрывалось у самых бревенчатых стен в водяную бездну. Изнутри дверцей всё закрывалось, войлоками завешивалось, а за дверцей ворот крутился, и бадья на верёвке ездила – вверх-вниз, плюхаясь по надобности в прорубь и всей тяжестью пробивая наросший за ночь лёд. Поднявшись наверх, накренялась бадья, упершись в прилаженные слеги – и плавно воду сливала на жёлоб – а дальше – в подставленное ведро.
Как только принялись то и дело воду доставать – пошла намерзать прозрачная корка и на бадью, и на жёлоб, а заодно и всё крыльцо – и вскорости выглядело оно словно из хрусталя обкатанного – гладкое и снизу сверкает отсветом глубоким, голубым. Яхонт-камень!
– Смотри, осторожней! – предупредил Стах Евлалию, – на крыльцо не ступи – разом вниз улетишь!
– Там рогатина в дно вколочена, – заметил на прощанье Харт, – тогда ещё приладили… медведь с того берега таскаться повадился. Прежде сверху бревно подвешено было. Да – того уж нет. Всё, друже! – махнул он рукавицей на прощанье, – пора мне – а то дотемна не успеть. Обживайтесь, как сумеете. Запас богат, три ствола, зарядов хватит. Псину бы вам – ну, это – дай время.

Что – пёс? И не услышишь собачий лай сквозь стоны вьюжные. Пошли вихри ломиться в зубчатый тын да в брёвна избёнки, снегом заметать по самую крышу, вал возводить нерушимый – стенам в подспорье. Зима входила в силу, накатывала всё новые пласты. В трубе выла буря – и только печка казалась доброй и надёжной, и только подле неё жизнь текла уютно и сладостно. Как раз по оба угла печки приходились два крепких тёсаных столба. Когда-то наделали сырца и промеж столбов на глине сложили. В основании те частью печи являлись, а выше с ней чуток расходились. На кулак. Вверху оставались несрубленными сучки, на них удобно было всякую надобность вешать. Стах, как из лесу возвращался, сразу тулуп вешал. Сушить.

Страшны метельные стоны – зато мил рай в шалаше. День за днём – неразлучно вместе, совершенно заброшенные среди снежных лесов, оторванные от жизни – и ею позабытые. Ничего и никого не существовало за пределами крошечной заимки, спрятанной в лесных глубинах. Только Стах и Лала. Под занесённым сводом лепился свой, особый мир – где двое жили друг для друга. Где сладко было, прижавшись – долго наблюдать причудливые изгибы огненных языков. Или смотреть, как кружится метель, рассекая ночь за окном.

Это перепадало вечерами, когда необходимые дела отходили с прошедшим днём – и становилось особенно сонно и тихо. Тиха зима. В ней ласки и сказки. Лежанка горячая. Объятья жадные. А прежний хозяин – забыт, словно здесь и не жил. Ни разу Лала о нём не вспомнила – пока Стах был рядом. Со Стахом – ничего не страшно.

Вот без него – сразу все страхи приступили. И хозяин вспомнился. И волки в лесу. И все грехи, за которые – известно! на том ли, на этом свете – держать ответ!
Стах уехал месяц спустя. Такая нужда настала – что никак нельзя было промедлить. Полоческое дело! Это его, Стаха, касается. Тут он хозяин.

Расставаясь – боялся за Лалу. А Лала за него. И вообще – болезненной была разлука. И мучительны дни и ночи. И тряслась Евлалия от каждого шороха. И дрожала, рисуя в мыслях все превратности пути. И по вечерам истово Богу молилась за каждый Стахов шаг. Тем вечера коротались. Земными поклонами – пред образом, что с тех самых времён, как зимовал здесь старик-охотник, неизменно в углу стоял, и ничья рука не посмела вынуть его из божницы. Оттого, верно, и заимка крепка и цела сохранилась, и мир-покой сразу воцарились тут, едва лишь объявились иные жильцы.

Не было у Лалы никакого рукоделья, как привыкла. То есть – иголка-ножнички имелись: это у любой бабы-девки всегда при себе, а вот лоскутка лишнего – нисколько. Стах обещал привезти. И много обещал ещё всего. От них, от обещаний-то – лоб не потеет, спину не ломит. Обещал, например, никогда не ночевать по старым стоянкам. За которые деньги не плачены. И на танцорок по харчмам не глядеть. И ещё имя одно Лале очень не нравилось. Которое как-то вскользь мелькнуло то ль у брата, то ль у Василя… Минодора.
Хотя – смешно говорить. Куда той Минодоре до жарко любимой Евлалии. Какая той Минодоре цена – пока Стах рядом.

А вот как уехал – разом всё на молодку-то рухнуло.
Совсем одна. Ни духа человечьего. На много вёрст. Снег и снег. Каждый сугроб – медведь. Каждый сучок – волк. Метель в оконце плещет – точно покойник в саване. Из-за тына словно кто подглядывает. Нависает над заимкой лес – сам до небес, из любой ёлки рожа глядит, шевелится. Ветер свистит, сосняк трещит, лешие сходятся. Окружают со всех сторон избушку с малым двором, чрез ограду шагают, по крыше топают. А на трубе Минодора пляшет. Господи, помилуй!

Стах запретил Лале за тын выходить. Дров оставил изрядно. Сала, зерна, масла конопляного. Не потратилось и трети, как на розовом холодном закате услышала молодка знакомое весёлое ржание, а вперемешку с ним – ещё другое: вторую лошадь Стах приобрёл для саней. Сани, полные добра, въехали на двор. И сколько ж радости въехало вместе с теми санями! Жизнь въехала, вытеснив смерть! Всё сразу преобразилось, чёрное окрасилось в белое, намерзи на проруби серебром заиграли, стволы древесные золотом загорелись! А тулуп овчинный Стахов, куда Лала лицом закопалась – оказался мягче-нежней лебяжьего пуха… И что с того – ну, покрылся он весь ледяной коростой, смёрзлась кудерь с кудерью, так, что сосульки на кончиках повисли – что с того? А Минодора – тьфу на неё, сгинь-пропади, нечистая сила! Да и не было Минодоры никакой.

Никакой! Это Лала сразу поняла – как обнялись со Стахом, как зашли в протопленную горницу. Только лошадок и успел Стах устроить – святое дело! А прочее всё – на потом!
Уже в потёмках, при тающей свечке новостями поделились да привезённое поразглядывали. При свечке – чего разглядишь? Так, для порядка. Да и не подарков полмесяца Лала ждала. Стаха. Вот такого: стосковавшегося, продрогшего, с инеем в бороде. Голодного, нетерпеливого… Повиснуть на крепких плечах – и забыть обо всём. Твоя воля, Стаху…
– Морковка сладка, капустка хрустка! Как же я по тебе стосковался! Вот – как помешанный летел! Дела наспех – только б до тебя дорваться! Счастье моё румяное!
– Это ты счастье моё, ты жизнь моя, и всё драгоценное в ней!
– Я так люблю тебя, Лалу!
– А я как люблю тебя, Стаху!
– Рассвет золотой!
– День незакатный!
– Ночь густая, мягкая…

Всё, волки-медведи, лешие лесные! Нет вам ходу к заветной заимке! Стах вернулся – и вместе с ним счастье пришло, солнце взошло, весна подала голос. Хотя – до весны ещё снегов да морозов! Ан – помаргивает из-за леса! Вот и зима на лето повернула! Позади волчьи ночи – впереди дни длинные, с яркими синими небесами, розовыми сугробами на заре.
Со Стахом весело и беззаботно. Из избы выходить не страшно, а напротив – к каждому солнечному зайчику выбегаешь! И даже за тын можно – со Стахом-то! Хоть – валежника собрать, что буря еженощно сыплет. А какую громадину на ближней поляне обрушило! Звякнул Стах пружинистым стальным полотном, в улыбке зубами блеснул: «Ну-ка, рукавицы надевай! На что дрольке мозольки?!» Со Стахом они враз сосну распилили.
Со Стахом, со Стахом!
Не было ветра, что дубок сломит, не было силы, что молодца сокрушит. Теперь вернулся надолго Стах. И разлуки ждать нескоро. С этой бедой справились. Как там Хартика шутил? Одну сплавили – можно другую встречать?!
И встретили…

Посерёд зимы она пришлась. И сперва – вроде и не беда. Просто случай вышел…
К ним за зиму только Харитон пару раз заехал. Собачку привёз. Щенка толстолапого.
– Пускай, – говорит, – по двору скачет, тявкает. Привыкнет – сторожем будет и подспорьем.
А больше никого не заносило. Да и не по пути тут. Стало быть, их одних угодья.
Они уж совсем прижились. Добром обросли. Хозяйство наладилось. Вот летом наработаем – и запас будет. Совсем другая, изобильная – окажется следующая зима. Весной козу купим.

– Эй, молодка! – раздался окрик из-за ворот. Щенок разлаялся, и Лала вышла из дому поглядеть. Оконце в калитке оказалось распахнуто, в него глядели глаза с опушёнными снегом бровями. Кого это ещё Бог принёс?!
День клонился к закату, понемногу начинала заметать позёмка.
– Эй, красавица! Что-то мы заплутали. Вот на дымок ваш вышли, а куда попали, не поймём! – голос мужчины стал слаще и просительней. Похоже, не супостат. Но Стах запретил Евлалии открывать ворота, и она, поколебавшись, остановилась неподалёку. Тревожить Стаха не хотелось: недавно вернулся из леса и, отобедав, прикорнул невзначай.
– Нам бы к артели Проченской. Где тут? Далёко? – присоединился из-за тына и второй осторожный голос. – Вот – скосили напрямки – да, видать, промахнулись.
Дорог Лала совсем не знала. И, поскольку больно просительно заговаривали мужики, и день шёл на убыль – решилась: придётся-таки Стаха разбудить, а то, грешным делом – пропадут в лесу.
– Постойте, – негромко обронила она. – Сейчас мужа позову.

Стах с трудом оторвал от тюфяка одурелую голову:
– Чего там?
Лала склонилась к нему, поглаживая по затылку:
– Поди… просят дорогу сказать… какие-то двое…
– Двое?
Он тряхнул головой, прогоняя остатки сна:
– Ох… щас…
Вслед за чем весьма быстро пришёл в себя, влез в рукава тулупа и ухватил ружьё.

К ограде подошёл, хмурясь. Что за гости такие? Из другого, тайно проделанного глазка, за дверьми конюшни – внимательно разглядел возок, лошадок и топтавшегося возле ворот мужика. Мужик был солидный, осанистый, купецкого сословья. Нигде прежде не видал его. Был тут и второй, из возка не вылезал, меховой полостью закрывался. В какой-то момент мелькнуло сквозь обвисшее от снега кудерьё шапки зеленоватое больное лицо. Знобит, что ль, бедолагу? Стах знал, каково это – когда на дальнем пути занеможется – и мужика пожалел. При других обстоятельствах – и в дом бы пригласил, и ночевать бы устроил. Но – не то положение. Пускай катятся быстрей – там и приют надёжней, и знахаря найдёшь.

Он шагнул к воротам и вышел в калитку за тын. Показать – надо обстоятельно, на месте. Это на пальцах не делается.
– Ну, день добрый, честные люди! – ответил он поклоном на поклон. – Коль поторопитесь – в сумерках поспеете. Вот так и так…
Стах объяснил всё на совесть, ясно-подробно. Осанистый кивал да на ус мотал. Порой почтительно на ружьё косился.
– Что ж? Благодарствую, хозяин, – произнёс наконец. – А то и пропали б. Сродника вот ещё прихватило. Бывает это с ним. Слава Богу, что на твой скит набрели.
Гназд усмехнулся:
– Какой же скит? Скит – у монахов. А я человек семейный. С женой живу.
Что-то лишне разболтался молодец. Спросонья ли – от привычной ли уже уединённости, когда каждый человек делается желанным собеседником.

Да, расслабился Стахий Трофимыч. Вот и лицо не счёл нужным повязать. Чего вязать? Люди незнакомые, имени не знают…
Видно, последнее показалось проезжему неловко. Де, с просьбой – а себя не назвал. А таиться ему незачем. Рода он не последнего. Даже и погордиться можно.
– Ну, прощай, мил человек, – поклонился он и к возку отступил, – век не забуду – да и ты меня попомни… я…
– Скорей же! – вдруг дёрнулся седок в санях, совсем, вроде, заснувший в медвежьей полости во время разговора – так, что не видно, не слышно. – Некогда толковать! Дотемна не поспеем!
– Это верно. Поспешите, – согласился Стах, немного недоумевая при таком выпаде. Осанистый, спохватившись, в возок прыгнул и разом вожжи дёрнул. Лошадки двинули, пошли ходко – так что Стах только взмах рукавицы напоследок увидал:
– Счастливо оставаться!
– В добрый путь!
«Ничего. Доберутся, – подумал спокойно, – не завьюжит. Однако, странный какой этот хворый. Но точно – рожа незнакома! Таких зелёных ещё не встречалось».

– А ты что-то совсем раскис. И чего тебе приспичило? Артели ты не касаешься, дело не твоё. Вот понесла нелёгкая! Сидел бы дома.
Возок летел уже далеко от зимовья. По оговоренным вехам путь ложился гладко. Повезло сродникам заимку найти.
– Да ничего мне. Полегчало. – Отозвался собеседник. – У меня свои дела есть. Не бось – в тягость не буду. Ещё и помощи попросишь.
– Ишь? – усмехнулся видный купец. – А как дорогу спрашивали, я думал, ты уж помер!
– Да там помрёшь! – вскинулся товарищ. – Вон, ружьишком поигрывает! Хлопнет обоих – и хоронить не станет!
– Что-то ты больно робок! Мы и сами с усами, – подкрутил усы красавец, – нас не очень подстрелишь!
– Этот и без ружья подстрелит!
Родич глянул с интересом:
– Так ты – что же? – знаком с ним?
– Отчего ж, нет? Ещё как знаком! Это ты незнаком. Хоть и следовало бы.
– Да кто ж он?
– Кто… Да – свояк твой!
– Мой?! – изумился представительный купец, и сразу напрягся, – постой…
– Вот и постой. Лучше не связывайся. У меня вон – рука попорченная.
– М-да… это – что же? Свояк…
– Гаафы, старшей нашей, муж.
– А ты не ошибся?
– Я-то – нет. Это он, Бог миловал, не узнал. Что ж? Когда схватывает меня, мать родная не узнает: такой розан делаюсь. Ан, вишь, не без пользы. На всё промысел имеется…
– Муж… ишь, ты… Так ведь красотка при нём вашей старшенькой не чета! Такой, прямо, пряник – не всякий-то встрянит! Эка! Жена, говорит…
– Да какая жена?!
– Вот-вот… не жена. Чего б им в глуши такой жить? Сестрица-то ваша – за Гназдом замужем? Чего ж – у Гназда денег не стало получше кралю обустроить? Сдаётся мне – нелады у них, у Гназдов, в гнездовье ихнем! А я ведь слышал: слухом-то земля полнится: Гназды какие-то по белу свету своего ищут!
– А… – протянул собеседник уважительно, – ну, ты, зятёк, голова! Недаром барыш к тебе идёт! Ведь верно! Пустить им собак по следу! Батюшку, Дормедонта Пафнутьича, надоумить. Не сам. Человека найти. Самих-то на порог не пустят.
– Да… – посочувствовал родственник родственнику, – не ласковы с вами Гназды. Муженёк-то – в лесу среди волков жить готов – только б не с законной супругой!
Дормедонтыч раздражённо хлестнул лошадей:
– А где ж ему жить-то?! По себе житьё нашёл, волк ощеренный! Ничего, накроем волчье логово. Вот попомнит тогда мою руку простреленную.
– Руку, руку… – огрызнулся нежданно зять. – Нежный какой! Нечего подставлять! – и, смолкнув, прислушался к чему-то.
– Ты чего? – насторожился шурин.
– А ничего, – глухо пробормотал тот, оглядываясь назад, – болтать хватит… А скорей катиться восвояси… Слышишь?
Далеко-далеко, едва различимо в шелесте еловых лап – тишину пронизал протяжный волчий вой…
– Со стороны зимовья… – испуганно прошептал Дормедонтыч, и добавил, похолодев, – а вдруг он… зятёк-то… того…