Адам МИЦКЕВИЧ
Из "Крымских сонетов"
Перевел с польского Михаил Матренин
190 лет назад, в 1826 году, в Москве вышла тоненькая, едва насчитывающая полсотни страниц книжка на польском языке - “Сонеты” Адама Мицкевича: сорок стихотворений, из них восемнадцать - “Крымские сонеты”. С тех пор эти сонеты служат пробным камнем для русских поэтов-переводчиков.
Пионером был князь П.А.Вяземский, который (предвосхищая переводческие принципы Набокова) старался “переводить как можно буквальнее”, дорожа верностью и близостью списка. Он сделал в 1827 г. прозаическое переложение двадцати сонетов, в том числе – всех крымских, предсказав, что другие поэты “расцветят волшебными красками своими голое мое начертание...”
С тех пор – кто только ни обращался к сонетам Мицкевича, какие имена! М.Ю.Лермонтов и И.И.Козлов, А.Н.Майков и А.А.Фет, И.А.Бунин и К.Д.Бальмонт... В толстом томе “Сонетов”, изданном в 1976 году в серии “Литературные памятники”, приведены образцы труда сорока пяти (!) переводчиков, при этом некоторые стихотворения, к примеру - “Аккерманские степи”, существуют в десятках русских версий. Безусловно, есть в этом загадка: что побуждает разных людей в разные времена вновь и вновь браться за труд перевода именно этих стихов?
Когда начинаешь сравнивать разные версии – чувство недоумения только усиливается. Почему одно и то же стихотворение – ну, скажем, “Байдары” - переведено разными размерами? Козлов избрал четырехстопный ямб, и вдобавок растянул стихотворение на 26 строк (то есть – это уже не сонет). Доброхотов облюбовал в качестве размера шестистопный амфибрахий. Майков вообще не счел нужным придерживаться строгой метрики. Маститый переводчик Левик переложил как это стихотворение, так и другие “Крымские сонеты” шестистопным ямбом, хотя в подлиннике они весьма разнообразны по ритму...
Если оставить за скобками сложный вопрос о поэтических достоинствах, то существует два элементарных требования к переводам: эквилинеарность (равное число строк) и эквиметричность (соответствие ритмике).
Размышляя над этим, я вдруг почувствовал, что и сам не прочь попробовать свои силы – постичь ритм подлинника и найти ему русский эквивалент, хотя буквальное повторение музыки польской речи вряд ли возможно... Не будучи знатоком польского, я предварительно заучивал каждое стихотворение наизусть, добивался, чтобы оно начинало звучать внутри меня, и лишь после этого приступал к переводу.
“Крымские сонеты” посвящены “Товарищам путешествия по Крыму”, в числе которых были А.Бошняк и красотка К.Собаньская. В их обязанности входило, по мнению историков, «приглядывать» (проще говоря, шпионить) за опальным поэтом. В результате посвящение приобретает горький и ироничный смысл независимо от того, знал ли Мицкевич о роли “товарищей”, или только догадывался.
Исследователи творчества Мицкевича полагают, что в “Крымских сонетах” поэт совершил поворот от романтизма к классицизму. Судить об этом не берусь, но замечу, что меня до сих пор смущает абсолютная непохожесть созданной поэтом страны на тот Крым, в котором я родился и вырос: невеликие Крымские горы уходят в стихах Мицкевича за облака, пропасти – бездонны, в качестве местного овоща упомянуты ананасы, никогда в тех краях не произраставшие, и так далее... Когда я подростком впервые приехал к ленинградским родственникам на дачу у реки Мги, меня буквально ошеломила северная природа, ее пышная, сочная, чрезмерная, прямо-таки амазонская зелень, столь контрастирующая с плоским, выжженным почти догола степным Крымом моего детства, по которому я почему-то сразу затосковал... К моменту, когда я взялся за перевод “Крымских сонетов”, тоска эта лишь усилилась, сделав ситуацию загадочно-зеркальной: в экзотичном Крыму поэт думает о скромной северной родине, в то время как переводчик, очутившись среди пышных северных красот, думает о своей скромной южной родине.
Дальнейший материал расположен таким образом. Вначале – факсимиле сонета из книги 1826 года, затем – прозаический перевод кн. Вяземского, следом – моя версия.
М.Матренин
ПЛАВАНИЕ
Шум усиливается; морские страшилища движутся толпами, матрос взбежал по лестнице: готовьтесь, ребята! Взбежал, распростерся, повис в невидимой сети, как паук, стерегущий движение ткани.
Ветер! Ветер! Бьется корабль, срывается с удила, раскачивается, ныряет
в пенистой метели, заносит выю, затоптал волны, и сквозь небеса
летит, челом рассекает облака, и ветер под крылья хватает. И мой дух парит полетом мачты средь бездны; воображение вздувается, как руно паруса, невольный клик соединяю с веселою толпою.
Вытягиваю руки, падаю на лоно корабля: кажется, грудь моя поддает ему бегу. Легко мне! Любо! Знаю, каково быть птицею! III. ОТПЛЫТИЕ
Толпою чудищ волны снуют, бегут быстрее,
Взбежал матрос на ванты, мигнув – не трусьте, дети! -
И распростерся в выси, завис в незримой сети
Крестовиком, который добычу ждет на реях.
Корабль срывает упряжь и вздергивает шею,
Беснуясь, топчет волны, таранит грудью ветер,
То в пенистой на миг потонет круговерти,
То вновь его крыла под облаками реют.
И вот воображенье свой парус поднимает,
Летит мой дух над бездной, как мачта, мощным лётом,
Вплетен невольный возглас в ткань бури, словно нить,
На палубу упав, я руки простираю,
И мнится – мой порыв ладье прибавил ходу...
Легко мне! Любо! Знаю, что значит – птицей быть.
ГРОБНИЦА ПОТОЦКОЙ
В стране весны, среди роскошных садов, ты увяла, юная роза! Ибо мгновения протекшего, улетая от тебя, как золотые мотыльки, заронили в глубину сердца червь воспоминаний.
Там, на севере, в Польше, сияют сборища звезд; почему же по той стезе сияет их столько? Не твой ли взор, исполненный огня, пред тем, как угаснуть в могиле, беспрерывно туда обращенный, зажег эти ясные следы?
Полячка! И я дни свои отживу в скорби уединенной. Пусть здесь приязненная рука бросит мне горсть земли. Путники, часто беседуя при твоем гробе, пробудят тогда и для меня звуки языка родного, и вещий, замысля о тебе одинокую песню, заметит близкую могилу и песню заведет и про меня. VIII. ГРОБНИЦА ПОТОЦКОЙ
В крае вечной весны, средь роскошного сада
Ты увяла, о роза! ибо легкая стая
Златокрылых секунд, от тебя улетая,
Заронила в глубь сердца червоточину яда.
Там, на севере, к Польше, звезд не гаснет плеяда.
Отчего в стороне той их столько блистает?
Может, эти следы взгляд твой ясный оставил
Перед тем, как угаснуть от смертного хлада?
Как и ты, я умру одиноким, полячка!
Пусть друзья меня рядом с тобой похоронят.
Здесь прохожие будут встречаться, и значит,
Кто-нибудь из них польское слово проронит,
Что услышу я: смерть твою песня оплачет,
Но певца, может быть, и судьба моя тронет.
МОГИЛЫ ГАРЕМА
МИРЗА К ПИЛИГРИМУ
Здесь из виноградника любви взяты были на стол Аллы недозрелые кисти; здесь с моря утех и счастия смерть преждевременно похитила перлы восточные и сложила их в мрачное лоно гробницы, раковины вечности.
Скрыла их завеса забвения и времени; над ними, посреди сада, блещет хладная чалма, как бунчук войска теней, и едва сохранились под нею имена, вырезанные рукою гяура.
О вы, розы эдемские! У источника непорочности отцвели дни ваши под листами застенчивости, навеки утаенные от ока неверного.
Ныне гробницы ваши оскорбляет воззрение иноземца. Позволяю, прости, о великий пророк! Он один из иноземцев смотрел на них со слезами. IХ. МОГИЛЫ ГАРЕМА
Мирза – пилигриму
Разорен виноградник любви! его грозди
Стол Аллаха украсили; жемчуг Востока
Взят из моря утех и упрятан до срока
В лоно раковин мрачных – гробов на погосте.
Вы, забвенье и время, покров свой отбросьте!
Под чалмой беломраморной, в сумраке сада
Спят надгробья, и еле заметны для взгляда
Имена, что цвели и сияли, как звезды.
О эдемские розы! у чистых потоков
Отцвели вы, стыдливо прикрывшись листами,
Затаенные от чужеземного ока.
А сейчас иноверец склонился над вами...
“Пощади его, - я умоляю пророка,-
Он один из неверных смотрел со слезами”.
БАЙДАРЫ
Пускаю на ветер коня и не щажу ударов: леса, долины, скалы, то порознь, то вместе, уплывают из-под ног моих, теряются, как волны потока; хочу обезуметь, упиться вихрем явлений.
А когда огненный конь не слушает велений, когда мир утрачивает краски свои под саваном мрака, тогда в моем разгоревшемся оке, как в разбитом зеркале, мелькают привидения лесов, долин и скал.
Спит земля, я не сплю, кидаюсь в лоно морское; черный, вздутый вал с шумом стремится к берегу: склоняюсь к нему челом, протягиваю руки.
Треснул над головою вал, хаос меня окружает, жду, пока мысль, как челн, вращаемый водоворотом, закружится и на мгновение потонет в забвении. Х. БАЙДАРЫ
Горячу коня, резвей подо мной он пляшет.
Горы, пропасти, леса, гребни скал крутые
Мчат стремглав навстречу мне, как валы морские:
Пью просторов горький хмель, бешенство пейзажей.
Приглушает краски дня ночь золой и сажей;
Конь роняет пену с губ; но в глазах усталых,
Как в разбитых зеркалах, рой видений пляшет, -
Всё летят, кружат леса, пропасти и скалы.
Спит земля, но нет мне сна: я кидаюсь в море,
Черным глянцем блещет вал, взмахи рук пронзают
Хаос полночи и волн, с тяжкой тьмою споря;
Жду – потонет мысль, как челн в бурю исчезает, -
Только нет забвенья мне: всё не гаснет горе,
Ни на миг не тонет мысль, что меня терзает.
ПИЛИГРИМ
У ног моих страна богатств и прелестей, над головою небо ясное, кругом пригожие лица: отчего же сердце порывается в края далекие и, увы, во времена еще отдаленнейшие!
Литва! Для меня очаровательней пели твои шумящие леса, чем соловьи Байдары и салгирские девы; веселее было топтать твои влажные тундры, чем рубиновые ягоды и золотые ананасы.
Я так далеко! Сколько различных приманок меня привлекает: отчего же в раздумии вздыхаю беспрерывно о той, которую любил на утре дней моих?
Она в милой отчизне, у меня отнятой, где ей все поведает о верном друге; попирая мои свежие следы, помнит ли она обо мне? XIV. ПИЛИГРИМ
Страна лежит передо мной – богатая, прекрасная...
Зачем же в край далекий душа моя стремится?
И почему не радуют приветливые лица
И не дает забыться мне это небо ясное?
Литва! Мне пели слаще леса твои шумящие,
Чем соловьи Байдар, Салгира чаровницы...
В краю болотно-мшистом мечтаю очутиться...
Красивы ананасы, но – как ненастоящие.
Так далеко! Так много заманчивых диковин
Вокруг меня – зачем же я вспоминаю снова
О той, кого любил я в дни юности моей?
Она в отчизне милой, с которой я в разлуке,
Где все напоминает ей о далеком друге,
Где пробегает наша тропа среди полей...
ГОРА КИКИНЕИЗ
МИРЗА
Взгляни в пропасть; там небеса лежащие: это море; среди валов сдается, что птица-гора, убитая громом, расточила свои мачтовые перья в очерк обширнейший, чем радужная полоса.
И накрыла снежным островом голубую степь вод. Остров, плавающий в бездне, — туча: с ее лона падает на полмира темная ночь. Видишь ли на ее челе огнистую ленту?
Это молния! Но приостановимся; бездна под ногами: должно взмахом коня перескочить ущелье; я кинусь, ты будь готов с бичем и шпорою.
Когда сгину из очей, смотри на тот край скалы; если там блеснет перо, то это будет чалма моя; если нет, то знай: людям не ехать по той дороге. XVI. ГОРА КИКИНЕИЗ
Взглянем в пропасть: лежат небеса под ногами.
Это – море. А что в нем темнеет? Наверно,
Повелителем гроз птица-камень убита, и перья,
Словно радуги кольца, расходятся в море кругами.
Остров пенисто-снежный мерцает в лазури под нами!
Грозный остов плывет в небесах: это – туча!
Видишь тень, что отброшена грудью могучей?
Видишь ленту огня меж ее волосами?
Это – молния!.. Сдержим коней перед бездной.
Над ущельем должны мы промчаться стрелою.
Прыгну первым: следи в оба глаза за мною,
Бич и шпоры готовя, и если, белея чалмою,
Появлюсь по ту сторону – прыгай, а если исчезну –
Знай, что смертным по этой дороге не ездить.
РАЗВАЛИНЫ ЗАМКА В БАЛАКЛАВЕ
Сии замки, развалившиеся в обломках без порядка, украшали и сторожили тебя, о Крым неблагодарный! Ныне торчат они на горах, как черепы великанов, в них гнездятся гады или человек презреннее самих гадов.
Взберемся на башню; ищу остатки гербов; есть и надпись, здесь может быть имя богатыря, которое было ужасом войск и ныне дремлет в забвении, обвитое, как червь, виноградным листом.
Здесь грек высекал на стенах афинские украшения; отсюда итальянец метал железа в монголов и меккский пришелец пел песню намаза.
Ныне чернокрылые коршуны облетают гробницы; как на месте, которое побито язвою, развевают с башен вечно черные хоругви. ХVII. РУИНЫ КРЕПОСТИ В БАЛАКЛАВЕ
Твердыни, что когда-то страну оберегали,
Теперь лежат, забыты неблагодарным Крымом.
Как черепа гигантов с надбровьями крутыми,
Глядят в долину башни – пристанища для гадов.
Взойдем наверх: обломки гербов полны загадок,
И надпись нам чуть слышно шепнет героя имя,
Что наводило ужас на недругов, а ныне,
Как робкий червь, прикрыто листвою винограда.
Грек высекал на стенах афинские узоры,
Разил степные орды железом итальянец,
И выходец из Мекки встречал намазом зори...
Теперь над грудой камня, лежащей, точно город,
Опустошенный мором, свершает мрачный танец
Стервятник – черным флагом в сияющем просторе.
