Она сегодня тихая с утра — почти не видно в складках одеяла. Очередной десяток разменяла. И, в общем, понимает, что пора. На тумбочке осенние цветы, от санитарок - торт с оплывшей свечкой. Уставший день за окнами конечен. Конечен в кружке чай. Почти остыл отполыхавший пепельный закат… Но не уходит, держится пока. Сто долгих лет отмерила себе. Ещё острее стал античный профиль. Купаж колхидской и грузинской крови по венам замедляет вечный бег. И не от кого больше ждать вестей. Судьба, как оказалось, целит метко. Проглядывают лики древних предков на плащаницах, в штукатурке стен. И чудятся на ширме у кровати черты детей в узорах бледных пятен ... и в тонких завитках её перстней.... от сквозняков в серебряной оправе подрагивают капли Саперави с картинками давно минувших дней.
В ней не осталось никаких обид — не давит тёмный крест из кипариса. За сотню лет привыкла к компромиссам и даже самый кровный враг забыт. Замолены грехи. Все прощены. И не горчит вино. И нет вины. Едва заметный, теплится внутри свет преданных забвению событий. Медея ничего почти не видит, но славно, хоть и слабо, говорит. …Поёт дудук. Ручей звенит в горах. И виноград на солнцепёке зреет. Лаваш подходит в то́нэ у Медеи. И манит запах кахетинских трав.
Прощается, рукой кого-то гладит. Но ни души в её пустой палате.
...почти остыл отполыхавший пепельный закат, но не уходит, держится пока...
Сто долгих лет отмерила себе. Ещё острее стал античный профиль. Купаж колхидской и грузинской крови по венам замедляет вечный бег. И не от кого больше ждать вестей. Судьба, как оказалось, целит метко. Проглядывают лики древних предков на плащаницах, в штукатурке стен. И чудятся на ширме у кровати черты детей в узорах бледных пятен ... и в тонких завитках её перстней.... от сквозняков в серебряной оправе подрагивают капли Саперави с картинками давно минувших дней.
В ней не осталось никаких обид — не давит тёмный крест из кипариса. За сотню лет привыкла к компромиссам и даже самый кровный враг забыт. Замолены грехи. Все прощены. И не горчит вино. И нет вины. Едва заметный, теплится внутри свет преданных забвению событий. Медея ничего почти не видит, но славно, хоть и слабо, говорит. …Поёт дудук. Ручей звенит в горах. И виноград на солнцепёке зреет. Лаваш подходит в то́нэ у Медеи. И манит запах кахетинских трав. Прощается, рукой кого-то гладит.
Но ни души в её пустой палате.
Вот, знаешь, мне даже просто с повисшей строкой лучше.
отполыхавший пепельный закат,
но не уходит, держится пока...
Сто долгих лет отмерила себе.
Ещё острее стал античный профиль.
Купаж колхидской и грузинской крови по венам замедляет вечный бег.
И не от кого больше ждать вестей. Судьба, как оказалось, целит метко.
Проглядывают лики древних предков на плащаницах, в штукатурке стен.
И чудятся на ширме у кровати черты детей в узорах бледных пятен
... и в тонких завитках её перстней.... от сквозняков в серебряной оправе
подрагивают капли Саперави с картинками давно минувших дней.
В ней не осталось никаких обид — не давит тёмный крест из кипариса.
За сотню лет привыкла к компромиссам и даже самый кровный враг забыт.
Замолены грехи. Все прощены. И не горчит вино. И нет вины.
Едва заметный, теплится внутри свет преданных забвению событий.
Медея ничего почти не видит, но славно, хоть и слабо, говорит.
…Поёт дудук.
Ручей звенит в горах.
И виноград на солнцепёке зреет.
Лаваш подходит в то́нэ у Медеи. И манит запах кахетинских трав.
Прощается, рукой кого-то гладит.
Но ни души в её пустой палате.
Вот, знаешь, мне даже просто с повисшей строкой лучше.
Подумаю, Тань, спасибо