Ночь. Два часа двадцать две минуты:
- ...бать, ты чего? Ну, что ты?
Слышишь? Прошу, прости...
Знаешь же - я чеканутый...

Звонить.
Отпроситься с работы.
Надо звонить через силу.
Как-то всё враз закрутило:
голова,
живот,
время...
время до рвоты раз в сотый -

два часа, двадцать две минуты.

Угловато нескладное время. Давит стрелки.
По гнутым стрелкам идёт всё дальше.
Люди пришли.
Обрядно,
формально,
деловито,
без фальши.
Радует это?
Радует.
Я же не вправе показывать на людях чувства.
Спонтанное это искусство - всё делать на автомате -
вдруг во мне появилось, чем-то похоже на милость.
С этой же милостью - на автомате - мать и...
... что ж, обнимаемся. Знаем, так надо.
Дальше, знаем, больница,
чужие и, в общем-то, нужные лица.
О том, что мать виновата
в нашем с отцом разладе
я промолчу. Стану тишиной в палате.
Сушь во мне, неуютно упрёкам,
а остальное, своим самотёком
рассосалось давно и сразу,
разместилось по нужным местам,
но не те метастазы.
И вот теперь с иезуитским паскудством
три цифры всплывают (или я повторяю сам?):

два, два, два.

как будто у Времени,
которого прорва-а-а, где-то там,
заело,
а тут - мёртвое тело.
Забрали.

Потом телу отвезу одежду,
по дороге рифмуя в "надежду";
ещё чуть позже, как у людей:
катафалк,
прощание,
тележка,
кремация,
поминки...
стол с изобилием дивных речей...
Как-то внезапно, без лишней заминки,
для всех стану ничей.
Привыкну.
Свыкнусь со временем, но не с этим:

Ночь. Два часа двадцать две минуты.

Тогда из-под воспоминаний груды
достану: как я у окна,
напротив старые сосны,
в пустой голове получились слёзы
немыслимой метаморфозы -
был ребёнком, стал взрослым.