ЛЕТО

Неизвестно, сколько он жил в этом подвале.

Да и не хотел знать. И думать не хотел о том, что было в его жизни прежде. Стирал мысли эти. Сперва с трудом, катаясь по полу, скрежеча зубами, врываясь пальцами в землю вперемешку с кусками бетона, срывая кожу. Затем всё легче и легче. А потом и вовсе исчезли они, мысли прежние, из Нового Его. Словно и не было Того, кто был раньше. А всю жизнь свою и был этот -незнакомый самому себе житель подвала.

А в подвале том было всё, что ему необходимо.

У Него был свой календарь. Он срывал его листья, не зная, когда рассвет царил над землёй, а когда закат провожал тихой колыбельной мир ко сну. По велению души срывал листки, обозначая новый день СВОЕГО пребывания в этой жизни.

Здесь было всё. В одном углу холмы снега, в другом первая трава, преходящая в ярко цветущую весну. В третьем углу золотистая осень ослепляла своими листьями. Не было только лета в углу четвёртом. И в календаре не было. Его вообще не было.

Здесь было всё! Неисчислимые стеллажи книг. Старый проигрыватель, играющий «Времена года» Вивальди. Все. Кроме второй части концерта Лета. Пластинка была разломлена и склеена бережно так, что почти не ощущался скачок в переходе к осени.

И всего единственная связь с чужим и забытым - приоткрытое маленькое оконце в полу с решётками. Что так и не сумел закрыть.

Он проводил время обычно за чтением книг и музыкой. А остальное - в раздумьях, которые не удавалось осознать. Казалось, мысли эти проникали извне и сводили его с ума. Но он тянулся к ним, как за чем-то, без чего всё закончится и так и не будет найден ответ. Хотя жизнь без вопросов его вполне устраивала. Но каким-то жгучим внутренним чувством он ждал неведомый ему ответ на непОнятый им вопрос. Он уходил в себя. Глубоко-глубоко. Бродил среди зимы, лепил снежки и кидал их в сугробы. Касался пальцами листвы уже засохшей, но по-прежнему слепящей золотом. А перед тем, как срывать лист календаря долго стоял перед ним, словно размышляя, всё ли сделал в этом дне, что позволило бы ему закончиться.

Его всё устраивало в таком существовании. До того дня, как в окошко проник котёнок. Вернее, пытаясь пролезть, застрял в решётке и жалобно мяукал.
Его плач сначала не был слышан. Вивальди заглушал его своей наполненностью чувств. Вдруг пластинка застряла, и раздался писк.

Он встал медленно с кресла, огляделся и то, что увидел так испугало Его, что, отбежав назад, плотно закрыл уши. Долго метался между зимой, осенью, весной. То закрывая уши, то открывая в надежде, что плач уже не слышен. Но бедный малыш истекал кровью, поранившись о железные прутья.

Он всё же решился осторожно посмотреть на него и застыл, не отводя взгляда от этих глаз, кричащих болью и надеждой о спасении.

- Не! Нет! Я не могу!- впервые услышал подвал Его голос.

Он упал на колени и завыл: «Я не могуууу!!!».

Раненое существо ответило отчаянным плачем. И он пополз к окну. Попытался раздвинуть решётки. Но они были надёжно вколочены. «Только не изнутри. Здесь ничего сделать нельзя было» – вдруг понял Он. Плач врывался в него, в само его существо, и он дрожащей рукой решился коснуться котёнка. Рыдая, поцеловал в лобик.

И убежал. Ещё громче завыл, забившись в угол. Тот угол, где не было лета.

Они рыдали вместе. А потом малыш прикрыл глаза и, казалось, уже смирился.

Он смотрел на затихшее крохотное тело, на кровь, стекающую по стене. И, закричав во весь голос, вскочил. И впервые, за вечность по его календарю, открыл дверь. Он шёл по ступенькам, не смотря вокруг. Только себе под ноги. Стараясь не думать, что выходит в тот, другой, несуществующий для него мир. Кинулся к окошку и оттуда осторожно вытащил изорванное тело котёнка. Тот едва замурлыкал и замолк, пытаясь открыть глаза полные слёз.
Он стоял не двигаясь. Вернуться - значит похоронить медленно в мучениях умирающее ласковое существо, которое лапкой едва гладило его лицо.

Карта того чужого мира предстала пред глазами. Не живыми объектами, а нарисованными, и он, глядя под ноги, не замечая шарахающихся от него людей, шёл по этой карте к клинике. Прямо сто метров, налево двести, пятьсот направо. Дверь. Открывает её и подаёт в чьи-то руки слабеющее тельце. Голос. Несколько минут кто-то ласково проговорив с котёнком, произнёс в Его сторону: «К следующему утру вернём потерянную кровь, подлатаем, ну а потом, как всему живущему, антибиотики, витамины и отдых.

Он молча вышел из здания. Рядом была скамейка. Так и просидел неизвестно сколько. Здесь был совсем иной счёт времени. Сидел недвижно. Пока к нему, заметённому тополиным пухом, врач не вынес мяукающий клубочек. И положил его рядом на скамье.

Он понимал, что оказался в Лете, и это парализовало его.

Котёнок, оживившись слегка, стал ластиться к его колену, лизать ласково руку. Но этот тополиный пух не давал Ему
сдвинуться с места. Он упорно пытался представить карту, ведущую назад. И вдруг малыш, взобравшись к нему на колени, с нежностью посмотрел на него.

Он лишь увидел его взгляд и снова не мог оторваться от этой преданной мордочки и любви в глазах. К нему??? Любви???!!!

Что-то забытое застучало в груди, волнующе, перехватывая дыхание. Погладил котёнка шершавой рукой. И тут заиграл Вивальди . Казалось изо всех окон! Это было Лето! Которое он не слышал, казалось, века. Но помнил каждую чарующую ноту. И слёзы полились по его щекам.

Он резко поднялся со скамьи и увидел деревья в буйстве цвета, дома с распахнутыми окнами. Вот на балконе играет девочка на скрипке. Вот кто-то вывешивает бельё. Вот у фонтана пытаются поцеловаться, наверное, впервые, такие юные, совсем ещё дети. Вот бабушка остановилась с коляской и взяла на руки плачущего ребёнка. Скрипка, плач ребёнка, шёпот влюблённых подростков, шелест листвы. Все эти звуки всплывали, то затихая, то усиливаясь, сплетаясь воедино, всплывали в Музыке, забытой давно и такой любимой когда-то Музыке! Звучащей в нём? Или же вокруг? А, быть может, одновременно.

.