После -истории про кота расскажу и про попугая -той же национальности, как я сейчас понимаю, – судя по его уму и таланту. К счастью, их судьбы были разнесены во времени, иначе бедняге Элвису (так звали нашего попугая) пришлось бы жить всегда в тюрьме клетки – и то в вечном ужасе от приближающегося птицееда. А так – он свободно летал по квартире и садился куда хотел. В клетку на ночь его приходилось упрашивать вернуться. Ну спал он там. И ел – с утра до вечера там был вечный день открытых дверей.
Купили его совсем малым птенчиком, этаким задохликом мужеского пола, ещё и летать-то толком не умевшим. Но весьма быстро освоившимся, залетавшим по всей квартире, что-то защебетавшим и смело садившимся и на плечо, и на протянутую ладонь, и просто на палец, к большому удовольствию третье-кажется-классницы Ольки, ради которой его, собственно, и завели. Но более всего он любил садиться на фоном работающий телевизор. Подпрыгивая и пританцовывая на нём, пытался перекричать звёзд тогдашнего шоу-бизнеса (за что и получил свою кликуху – Элвис, понятно в чью честь) и внимательно слушал последние известия.
Нет, мы, конечно, знали, что попугая можно научить говорить – даже такого, маленького, размером с воробья, волнистого и юно-зеленоватого. Но, честно скажу, опыта в этом деле у нас не было, а от такой крохи мы ничего, собственно, и не ждали.
И вот однажды воскресным утром, когда я ещё блаженно дремал в своей постели, кто-то в моей комнате громко сказал:
- Надо закрывать!
Я открыл глаза . Что за чертовщина?! В комнате никого не было. Лишь Элвис смотрел на меня, сидя на открытой створке форточки – её действительно надо было закрыть, иначе он просто мог в неё вылететь и не вернуться. Что я и сделал, вполне ошарашенный. Домашние приняли мой рассказ о случившемся с большим сомнением, но Элвис меня не подвёл – в тот же день он осыпал нас целым потоком своих пламенных речей, в основном повторявших наши повседневные обращения друг к другу и к нему. Причём, копируя наши голоса. Кое-что он позаимствовал и у телевизора и произносил это, копируя голоса дикторов и их интонации. Даже Горбачёва изобразил: «Это – главное… Мы с Раисой Максимовной…» Мы катались со смеху и были на верху блаженства, а Олька тут же завела тетрадку, на обложке которой вывела: «Слова и выражения попугая Элвиса» и начала их записывать. Но слов и выражений оказалось много, а девочкиного терпения – мало. Исписав около десятка листов, она это дело бросила. Тетрадку, однако, по Олькиному настоянию отправили в радиопрограмму «Микрофорум», когда там стали проводить конкурс попугаев. К нам пришла журналистка с магнитофоном «Репортёр» и с сомнением посмотрела на мелкую пташку, прыгавшую на журнальном столике.
- Как его зовут?- осведомилась она.
- Элвис.
Услышав своё имя в столь непочтительно-кратком изложении, Элвис немедленно добавил:
- Элвис – замечательная птичка, исключительный талант, чрезвычайно способный попугаишка, только чересчур скромный. (последнюю часть этой тирады он произносил голосом моей старшей дочери, которая, приехав из Москвы и выслушав всё предыдущее, внесла и свою лепту.)
Обалдевшая журналистка села, включила магнитофон и, с металлическим лязгом выдвинув длинный раздвижной микрофон, сунула его прямо под клюв Элвиса так, что он в ужасе отлетел на телевизор.
- Где Горбачёв? – завопил он (дело происходило ровно во время известных событий, когда М.С. был в Форосе), - что творится в стране?!
- Надо же! – поразилась журналистка, - людям по-фиг, а птичка волнуется!
Когда же она, наконец включила свой шумящий, шуршащий плёночный магнитофон, Элвис вообще замолчал и стал слушать, наклонив голову. Потом ему надоело и он обратился к журналистке:
-Привет! Как живёшь? Хочешь кушать - кушай. Еда в клетке…
Эх, не дожил Элвис до нынешней цифровой звукозаписывающей техники!...
Хотя один из призов - какую-то толстую птичью энциклопедию он всё же тогда завоевал.