К этой двери меня привёл дождь. Он случился вдруг, среди ясного неба, и пошёл стеной. То была удивительная стена: протяни руку в сторону — рука  под потоком, отступи на шаг — с неба ни капли.
Я пытался продолжить свой путь параллельно дождю, но он теснил меня от безлюдного сквера в сторону оживлённой улицы с её магазинчиками и кафешками, людской суетой, к которой я совсем не стремился.
Люди мчались в укрытия, застигнутые внезапной непогодой, и только я двигался посуху, ведомый, точнее, подталкиваемый дождём в ве́домом только ему направлении. Оказавшись перед дверью с надписью:
Арткафе "Маgiс", остановился переждать непогоду под куцым навесом, но дождевая стена, подойдя вплотную, безмолвно убедила зайти в помещение.

Мирок, в котором я очутился, можно было описать одним словом — уют. Я не любитель заведений, но если бы пришлось назначить встречу "за рюмкой чая", то  выбрал бы "Маgic". В зале был  тихий аншлаг: то ли обстановка не способствовала шумному времяпровождению, то ли звучащая музыка. Эта музыка и меня заворожила. Я присел на единственное свободное кресло вдали от крохотной сцены, в затемнённой глубине которой маячил сюрреалистический силуэт — вид со спины: голова в чёрной шляпе, водопад длинных волос, переливающихся в тон цветомузыки, скрывавли плечи и торс. Нижней части тела будто бы не было вообще — видение парило, покачиваясь на мелодичной волне.
Слушая необычный трепещущий голос, я не мог понять, на каком языке эта песня. Имея страсть к путешествиям, выучился понимать языки многих стран, но этот не был похож ни на один из них. Вслушиваясь, я догадался, что это мой родной язык, но странным образом искажённый. Зачем — понять не мог, но это звучало красиво. Медитативные поэтические кружева оплетали умиротворением.
Такого со мной не происходило давно. Хорошо, что здесь были кресла, а не стулья — тело обмякло и напряжённый ритм городского бытия, растворяясь, сошёл на нет, разрешая тихое блаженство. Но свет на сцене погас, был объявлен антракт и время следующего исполнителя. Я стал присматриваться: не покажется ли из неприметного служебного входа та, которая пела. Однако никто не приходил, напротив, собрание изрядно поредело. Вышел и я, ещё надеясь застать незнакомку на улице и ругая себя за промедление.
Улица, омытая недавним ливнем, ликовала свежестью и салютовала отблесками остатков луж, стремительно исчезающих в водоотводных каналах. Я пошёл наугад, ощущая, что представление-иллюзион продолжается. Жаль только, что никаких признаков необыкновенной певуньи не было и в помине. Но какая-то детская задоринка расшевелила воображение: всё вокруг казалось обновлённым, специально раскрашенным, как на съёмочной площадке. Я шёл по улице, будто среди картонных декораций. По проезжей части бегали почти мультяшные машины, прохожие сновали туда-сюда, как киношная массовка, и даже инвалидная коляска беспечально и бодро катила впереди. Вдруг маленькая дамская сумочка соскользнула с коляски и легла на тротуар. Коляска продолжала движение. Я поднял потерю и окликнул хозяйку, она обернулась...

...Более ужасного облика я из виденного за всю жизнь не припомню — боль, застывшая однажды, изуродовала тело, исказив молодое лицо гримасой страдания. Впечатление было столь пронзительным, что я невольно отвернулся.
Девушка взяла сумочку и произнесла слова благодарности... на том самом, случайно разгаданном мною неизвестном языке. Я на мгновение замер, поражённый хлёсткостью факта. Она не стушевалась, не поспешила удалиться от пристального внимания к своему уродству, напротива, смотрела мне в лицо спокойно и, даже, как мне показалось, тепло.
Я совладал с собой и произнёс:
— А не Ваше ли чудесное пение я слышал только что в клубе?
Она молча кивнула.
— А знаете, я сумел понять Вашу речь, хотя мне она вначале показалась иностранной.
Она снова кивнула и... улыбнулась... Странно выглядела эта улыбка с точки зрения обычного человека... Мы стояли посреди оживлённой улицы, в потоке прохожих; некоторые оборачивались. Желая сгладить неловкость ситуации, я предложил:
— А давайте пойдём в сквер и там поговорим!
Незнакомка ответила тем же молчаливым кивком.

Я сел на лавку напротив неё. Какое-то время мы так и молчали, рассматривая друг друга. Я думал о том, сколь велика пропасть между иллюзией и реальностью. А она вдруг заговорила совершенно чистым голосом:
— Я не всегда была такой. До девяти лет — обычная, как все. Никто из врачей не понял, что случилось: то ли от прививки, то ли инфекция...
Она говорила что-то ещё, но я отвлёкся от слов, поражённый мгновенным преображением: моя собеседница светилась, и в этом свечении растворились признаки уродства — только свет... Я залюбовался этим свечением, оно вошло в меня, завоевало, подобно её песне.
— Ты чудесная, — перебил я её.
— Ты меня увидел! — ответила она, — так же, как я вижу тебя!
— Вот как! Ты не только поёшь, но видишь людей по-особенному? — я уже не удивлялся, принимая услышанное как естественное продолжение преображения.
— Это — взамен обычной внешности.
— А почему ты сейчас говоришь абсолютно чисто, хотя вначале картавила?
— Потому, что я говорю с тобой молча. Ты просто слышишь мои мысли, обращённые к тебе. Ты тоже можешь говорить со мной молча — я тебя хорошо слышу.
— Все мои мысли?! — я оторопел: в мои планы не входило стать открытой книгой для первого встречного. Я вдруг представил свои мысли последнего получаса — о, там были разные мысли, которыми я никак не намеревался делиться. И румянец стыда залил моё лицо, наверное, до самой макушки.
— Не бойся. Это не стыдно. Это свобода. Свобода быть, что бы там с телом ни происходило.
Мне было трудно согласиться с её пониманием свободы, но обречённая на инвалидное кресло имела право на свою философию.
Пусть она это называет свободой — я бы назвал... своего названия я тогда так и не придумал.
Мы молча прогуливались по аллее, я привыкал к новому способу общения. Затем проводил её до дома — скромной многоквартирной двухэтажки старой постройки.
С тех пор я стал бывать у Нэлли — это было её имя, познакомился с её мамой и с котом, ревниво опекавшим хозяйку...
Нет, я не любитель благотворительности и приходил не из жалости. Я даже не мог до конца объяснить себе, зачем приходил. Просто в какой-то момент в моём сознании звучал голос: я точно знал, что это она, и шёл на зов. Её голос во мне был похож на музыку, но то была не музыка в общепринятом понимании: будто невидимая волна мягко, но властно торкала в левую лопатку, и я каким-то образом отчуждался от привычного, даже дышать начинал по-другому — как-то тише, а то будто и не дышал вовсе — окружающее пространство, незаметное в обыденности, обнимало меня дышало мною. В этом завороженном состоянии и шёл к ней.

Надо отдать должное: Нелли своим зовом не мешала моим делам и часто не докучала. Будто бы чувствовала то время, когда я действительно не занят, нет ничего срочного, и можно меня “украсть” из этого мира в тишайший из разговоров, каждый раз приводивший меня в особое состояние, которое описывать словами бессмысленно.
Но червь сомнения в безобидности подобной практики меня всё же глодал: а не слишком ли много власти надо мной взяла эта чудесница?!
Не довольно ли с неё моего внимания? Не достаточно ли мне, обычному человеку, этой парапсихологии?

С этими мыслями я и покинул город на продолжительное время, отправившись в командировку. Назначенный мне на новом месте консультант Магда — с нею с первой встречи всё и закружилось. Это был тайфун, цунами... Плоть ликовала. На этой волне захотелось семьи, отцовства... Я рассказал матери о Магде — мать была счастлива, поскольку видела моё упорное холостяцкое существование возмутительным ребячеством. Магда заполнила мой мир настоящим — горячим, неуёмным, ненасытным. Она и только она!
Но через некоторое время воспоминания о Нелли против моей воли стали упорно стучаться в сознание. Это были даже не воспоминания — ощущение присутствия: как будто Нелли была со мной, здесь, в комнате. Как будто она пришла для разговора и ждёт, молчаливо и настойчиво.
— Милая девочка, — думал я, — понимаю, что ты к нашему общению привыкла, ты скучаешь, и даже музыка не спасает... Тебе хочется моего присутствия, присутствия мужчины, хочется хотя бы поговорить, если большее невозможно. Но кто мы друг другу? Кто ты для меня? Я совсем не собираюсь брать тебя в свою будущую семью. Я не хочу говорить с тобой, не хочу отвлекаться на твои капризы. Именно сейчас не хочу и не буду. Потому что жизнь моя повернула иначе. И с нашим прошлым общением это несовместимо. Услышь, раз уж ты умеешь слышать на расстоянии, пойми, переболей этой потерей и живи дальше. Оставь меня в покое.
Но это обращение не избавило меня от видений. Сначала я молча боролся с этим, пытался не замечать, не обращать внимания. Сдерживал себя, чтобы вдруг не окликнуть Нелли в присутствии Магды. Через некоторое время эти видения  стали приводить меня в бешенство: у меня была Магда! Я готовился к свадьбе, горячо желая вышвырнуть из своей жизни прошлый эзотерический бред — плод одиночества и скуки! Я стирал Нелли из памяти, но она, с нелепой навязчивостью утреннего будильника в выходной, напоминала о себе в самый неподходящий момент... Потом мне стало казаться, что я схожу с ума...
Я упрямо не хотел настраиваться на её волну, не хотел ничего из этого наивного прошлого — неужели ей это было так трудно понять?! Дальше так продолжаться не могло. Вспоминал её рассуждения о свободе. Да, возможно, для неё это была свобода, но для меня это равнялось лишению свободы, порабощением. Я был отравлен чужой свободой. Необычные способности Нелли угнетали меня.

Я ненавидел её настойчивое присутствие! Я ненавидел своё бессилие перед этой её привязанностью, свою зависимость от неё.
— Глупая обездоленная калека, чего ты хочешь добиться, преследуя меня таким образом? Эти твои игры — они не для меня, они противоестественны!
Ну хорошо, пойдём, пойдём со мной, поговорим, наконец! — обратился я к Нелли, дождавшись, когда Магда крепко уснула.
Накинув халат, я вышел на открытый балкон. Встречный порыв ветра слёту больно охлестнул лицо, вступив в поединок с яростью, но меня было уже не остановить: ровным ледяным тоном, чеканя каждое слово, я вполголоса признёс:
— Слышишь?! Ты хорошо слышишь меня, Нелли?! Уйди! Уйди от меня, исчезни, пропади отовсюду, где я есть, не приходи ко мне никогда! Не хочу тебя ни слышать, ни видеть: у меня теперь другая жизнь, другая, понимаешь! Для тебя в моей жизни места нет. —я смотрел в никуда, с силой сжимая заиндевевшую перекладину балконной ограды... И вдруг напряжение злобы слетело, сменившись безразличной опустошённостью, я вернулся в постель и моментально уснул — как умер.

...Свадьбы не случилось. Страсть угасла, как выключенная газовая конфорка. Остались тела — каждое само по себе: чужие, уставшие друг от друга тела.

Я вспоминал события последнего времени и приходил к заключению, что был не прав: возможно, Нелли навещала меня не из каприза или желания удержать. Возможно, она хотела предупредить, сообщить о чём-то важном для меня. Я не сумел оценить её заботы. Правильно было бы найти терпение и время, попытаться услышать... Но тогда страстная влюблённость не позволила поступить разумно. Себе-то я мог признаться: я вёл себя как подросток. Но теперь, когда жизнь вернулась из любовного помешательства на круги своя, мне важно было обрести равновесие, постичь код своей свободы. Я говорил себе это, будто бы убеждал, уговаривал подростка повзрослеть. Однако никакая логика не спасала от тоски и пустоты.
Как запустивший предмет школьник, я придумывал новые и новые поводы не искать встречи с Нелли, хотя душа просила обратного. И чем настойчивей просила, тем угрюмее я сопротивлялся. И всё-таки однажды ноги сами привели меня туда, где впервые услышал необыкновенное пение. Улица была та же, но, странное дело, никакого арткафе в привычном месте не оказалось — даже двери на прежнем месте не было. Я стремглав бросился по известному адресу — в квартире обитали совсем незнакомые люди, о девушке в инвалидной коляске никто из соседей не помнил. Как будто меня вынесло в другую реальность — без Нелли. Она исчезла — пропала, стёрла себя из моей действительности, буквально исполнив требование, произнесённое во гневе.
Теперь всё, связанное с нею, приобрело значение сна, развеянного пробуждением.

Вернувшись домой, я, подчиняясь нахлынувшему вдруг то ли отчаянию, то ли вдохновению, по памяти нарисовал на стене сюрреалистический силуэт — вид со спины: голова в чёрной шляпе, водопад длинных волос на фоне дождя...