Недалеко от нашего города находится Мост Самоубийц. Нет, расположен он не в долине Наэ и переброшен не через спокойный равнинный поток. И не через широкую автостраду, текущую, как река, через многочисленные тоннели. Это там, где горы и ущелья, и где стремительные ледяные ручьи, падая с отвесных скал, роют себе путь в мягком песчанике.
Говорят, над таким потоком – ручьем или речушкой – быстрым и пенным, бегущим по острым камням, и перекинут Мост. Но это не точно. Потому что, стоя наверху, увидеть дно невозможно, слишком там высоко. Разве что различить невнятный гул, как в прижатой к уху морской ракушке. Но шумит ли вода или что-то другое – может быть, ветер, задувая откуда-то сбоку в узкую расщелину, как в горлышко флейты – понять трудно.
Никто и никогда не спускался с Моста вниз. Только прыгали. Усталые от жизни люди. Смертельно больные. Безответно влюбленные. Покинутые, измученные, затравленные, вольно или невольно преступившие закон. Да мало ли поводов есть для суицида.
Самоубийцы попадают в ад. Это неизбежно, как смена дня и ночи. Как приход зимы после осени. Как движение галактик по ночному небосклону. Но те, кто бросился с Моста, не достигают дна. Они умирают в воздухе от разрыва сердца, прежде, чем их бессильное тело разобьется о камни, а кровь смешается с холодной водой горной реки. Говорят, что те, кто умер в полете, становятся ангелами преисподней. Конечно, это всего лишь легенда. Но...
Люди ей верят. И я поверил.

- Ну что, Франц, - спросил я растерянно, стоя у пустого холодильника, в котором – вот ведь насмешка судьбы – завалялась только банка пива, четверть стаканчика сметаны и бутылка соевого соуса, - хочешь сметанки? Больше у нас ничего нет.
Зеленоглазый рыжик с мурчанием терся о мои ноги. А мне хотелось плакать от отчаяния. И от голода, уж если говорить честно. Вывернув карманы, я высыпал на стол жалкую горку мелочи. Пересчитал... Хватит на баночку кошачьих консервов или на пачку макарон. Что купить? Очень хочется есть, но ведь и котика не обидишь...
- Ну ты бы хоть мышку поймал, дурачок, - простонал я, - если уж хозяин у тебя такой – ничего заработать не может. Но нет. Мы с тобой два ротозея – и никуда не годимся. Никчемные мы с тобой создания, приятель, - сказал и тяжко задумался.
Франц не ловил мышей. Не знаю, почему, и чего ему не хватало. Этот рыжий тюфяк не способен был сцапать даже комара. Только и мог, что валяться на солнечном подоконнике кверху брюхом и урчать, когда я ласково почесывал ему животик. А еще, проголодавшись – смотреть умильно в лицо, мяукать и цеплять когтями мою брючину.
Со слезами на глазах я вывалил на блюдце остатки сметаны, и мой меховой друг, немного поворчав, принялся за еду. Он не любил молочное. Но если со вчерашнего утра миска пуста – съешь и не такое. А я, приняв, наконец, решение, сбегал в магазин и купил упаковку вискаса. Корм этот, конечно, дрянь, и котики от него болеют. Но какая теперь разница?
После сытного обеда Франц подремал немного, блаженно растянувшись на коврике у миски. А я нервно мерил шагами комнату, борясь с желанием, выскрести из пачки остатки вискаса и облизать ложку. Ну нельзя же в самом деле так опускаться?
День догорал. Алые полосы заката уже змеились по небу, делая его слоистым и жарким, когда, подхватив кота на плечо, я вышел из дома и торопливо направился к Мосту. Я шагал по вечернему городу, машинально поглаживая мохнатую кошачью спинку, а в голове крутились мысли о женщинах, которые прыгали в пропасть вместе со своими детьми. Кто-то их осуждает. Но только не я. Уж лучше забрать с собой в смерть, чем оставить кого-то беспомощным и покинутым. Детей у меня не было, а только котик... такой же по сути беззащитный хвостатый малыш. Вечный ребенок, ленивый, беспечный, доверчивый. Ну как я мог его бросить? Пропадет без меня, бедолага.
И вот, мы вдвоем стоим на мосту. Вернее, стою я, а кот разлегся у меня на плечах, обвив шею, как меховой воротник, и щекочет ухо своими длинными усами. Над нами скалы – червонно-темно-красные, и небо изжелта-синее, матовое, непрозрачное, как самоцветный камень. Под ним тяжело дышать. И молиться страшно. Как будто все, какие ни есть в мире светлые силы уже махнули на меня рукой, плюнули и отошли в сторону.
Я уже приблизился к самому краю и всматривался в пропасть – там и в самом деле что-то глухо шумело и клубился темный туман – как Франц у меня на шее вдруг зашевелился и вопросительно мяукнул. Я взял его на руки и заглянул в глаза. В них, зеленых и сияющих, светилось такое любопытство, такая жажда жизни – простой, животной, не обремененной человеческими заботами – что я опешил.
- Прости, дружище, - пробормотал я, опуская котика на теплые от солнца доски моста, и зачем-то, от растерянности, наверное, добавил. – Подожди меня здесь.
Сказал – и прыгнул.
Это была точка невозврата.
Помню мгновенный страх, почти ужас, острый до тошноты, который накатил мгновенно и схлынул, растворившись в головокружении, скорости, в свисте летящей навстречу пустоты. Я падал туда, где нет света и нет Бога – на самое дно преисподней.
Легенды не соврали – я, действительно, стал ангелом. У меня отросли большие черные крылья. Они бессильно болтались за спиной, не способные поднять меня хотя бы на сантиметр над унылой каменистой пустыней. Я даже не мог развернуть их и подставить ветру – а впрочем, и ветра не было в аду, а только неподвижный плотный жар, горячее марево убитых надежд, растаявших иллюзий и выброшенных в помойное ведро шансов. Непрожитая жизнь обволакивала меня – и душила.
А мой котик остался на мосту. Я продолжал видеть его сквозь толщу адских миров – связанного со мной тонкой ниточкой любви. Не глазами, которые так и так бесполезны в темноте, а как бы внутренним взором.
Франц ждал, поверив, что я вернусь. Ведь я никогда раньше не обманывал его. Иногда он дремал, положив голову на лапы. Иногда плакал – протяжно и жалобно, как умеют плакать только коты. Так, что от боли рвется сердце. Но у этих гор сердца нет. Они бездушны и немы, и не знают сострадания.
Он научился ловить ящериц среди горячих камней. Охотился на мелких грызунов, пауков и насекомых. Так и выживал. Его красивая рыжая шкурка выгорела на солнце, сделавшись песочно-золотой. Шелковистый мех огрубел, как трава в степи. За годы ожидания он вырос и стал настоящим крупным хищником.
Теперь пищей ему служат не столько маленькие зверьки, сколько самоубийцы, всходящие на Мост. Стоит несчастным вступить на шаткий настил, как Франц набрасывается на них, урча, раздирает на куски и насыщается мясом. И это, конечно, акт милосердия, потому что он спасает заблудшие души от посмертного наказания.
А я... так и живу в аду, не в силах его покинуть. Ненавидя бесполезные крылья. И горько-горько раскаиваясь в совершенной ошибке. Бывает, что в полнолуние, когда зыбкая лесенка света спускается туда, где царит вечный мрак, я поднимаюсь на мост. Не весь, а только лучшей и самой легкой частью своей души. И тогда я становлюсь перед Францем на колени, глажу его лохматую голову и прошу прощения. Снова и снова прошу у него прощения. Хотя и знаю, он на меня не сердит. Мой бедный ласковый котик, от горя и невзгод превратившийся в огромного льва. И каждый раз, покидая его, я чуть слышно шепчу:
- Подожди.
А потом возвращаюсь туда, откуда пришел, и продолжаю платить по счетам. Хоть я и ангел, но надо мной все равно издеваются, унижают, бьют. Ведь это ад. Здесь никого не щадят. Два раза в год я подаю прошение о помиловании, которое мое начальство, смеясь, выбрасывает в мусорную корзину. Они всегда поступают так. Со всеми нашими просьбами.
Но я все равно продолжаю надеяться и писать, без всякого результата изводя такую дорогую здесь бумагу. Потому что в глубине сердца верю, что даже силы ада могут сжалиться и помиловать грешника...
Если кто-то ждет его на мосту.